Меж двух времен

От вожжей я с благодарностью отказался: лошади еще, чего доброго, расхохотались бы, возьмись я управлять ими, и вожжами завладел Джейк. Мод и тетушка сели позади, а Джулия впереди, между Джейком и мной. Было тесно, сидели мы вплотную, плечом к плечу, и я высвободил свою левую руку и положил на сиденье за спиной у Джулии. Однако я внимательно следил за тем, чтобы не коснуться ее на самом деле, и заставлял себя думать о пейзаже — о заснеженной чугунной ограде, о деревьях и кустиках лежащего подле нас Грэмерси-парка.

— Готовы? — крикнул Феликс через плечо, и Джейк громогласно ответил, что да. Вожжи одновременно щелкнули, лошади взяли с места, колокольчики на упряжи зазвенели. Полозья скользили легко, лошади пошли свободнее, а когда, с повторным хлопком вожжей, мы завернули за угол и выехали на Двадцать первую улицу, они вскинули головы и, всхрапывая, выбрасывая из ноздрей струи пара, понеслись рысью; тут уж колокольчики действительно запели.

По существу все, что я могу сказать про остаток дня и про вечер, уместилось бы в трех словах: волшебство. Прекрасный сон. Белые улицы Манхэттена были битком набиты санями, и воздух звенел от музыки колокольчиков. И если вы примете это за лирическое преувеличение, то, право же, ничем не могу вам помочь. Будничные повозки и фургоны исчезли начисто, даже омнибусы и конки встречались редко; мостовые и тротуары были отданы людям.

На тротуарах катали детей на санках, кидались снежками, лепили снежных баб; не только дети, но и взрослые и даже старики и старухи весело перекликались друг с другом. А на мостовой мы обгоняли и нас обгоняли сани всевозможных форм и конструкций, и те, кто сидел в этих санях, окликали нас, а мы их. Порой затевались гонки, а один раз — мы двигались вверх по Пятой авеню — получилось так, что наши лошади шли грудь в грудь с двумя другими упряжками, и все три кучера поднялись в рост, и хлестали кнуты, и пищали в санях девицы… Феликс отстал от нас на полквартала, но вскоре догнал, а в Сентрал-парке вышел вперед, и мы понеслись среди сотен других саней по плавно изгибающимся аллеям.

Потом он остановился у края дороги, чтобы сделать снимок, и наши сани тоже встали и ждали, пока он наведет свой полированный ящик, блистающий красной кожей и бронзовыми атрибутами. Воспользовавшись этим, я подошел к его саням и, как только он кончил возиться, сказал, что мне очень понравился жилой дом как раз за парком, на Семьдесят второй улице, — не может ли он снять этот дом для меня?

— А, «Дакота»! — воскликнул Феликс. — Конечно. Так вы снимите его сами…

И подал мне камеру. Я поколебался, но мне действительно хотелось ее испробовать; я сказал спасибо, Феликс показал мне, как зарядить новую кассету с пластинкой, и я с его помощью сделал снимок, который вы сейчас видите перед собой. Мне снимок нравится: хорошо видно, как одиноко стояла тогда «Дакота». Правда, я не учел отраженного ото льда света, и получилась небольшая передержка.

А потом мы поехали дальше через парк, выехали из него на открытую сельскую местность — это по-прежнему в пределах острова Манхэттен! — и добрались до большой бревенчатой таверны под вывеской «Гейб Кейс». Уже темнело, и таверна была ярко освещена, свет падал из окон на снег длинными поблескивающими прямоугольниками, и оконные рамы делили каждый отблеск на четыре части. На постоялом дворе при таверне собралось не меньше полусотни саней, и каждая лошадь была на привязи и укрыта попоной.

Свободных мест не оказалось, народу — не протолкаться, а гул голосов и смех достигали такой силы, что разговаривать почти не представлялось возможным. Феликс ухитрился окликнуть меня, и я кое-как протиснулся к группе, потеряв свою. Мы поели бутербродов, запивая их горячим вином, все это стоя — присесть было негде, — перекинулись несколькими словами, пытаясь перекрыть шум, но больше просто возбужденно и радостно улыбались друг другу.

Домой мы возвращались в прежнем порядке — другие ждали меня, когда мы вышли из таверны. Снег в парке искрился, дома на Пятой авеню при лунном свете казались умытыми и таинственными. Наконец, мы свернули на Двадцать третью улицу к Грэмерси-парку, и я сказал:

— Большое вам спасибо, мистер Пикеринг, это был один из лучших дней в моей жизни.

Он кивнул; теперь он держал в зубах сигару, и при каждой его затяжке дым выплывал длинной узкой лентой через плечо.

— Не за что, Морли. Мы вроде бы праздновали одно событие, знаете ли.

«Конечно, знаю, — подумал я. — Ты праздновал возможность разбогатеть благодаря шантажу». Но вслух я произнес лишь вежливое:

— Да что вы?

Он опять кивнул и перегнулся ко мне через колени Джулии; глаза его так и горели самодовольством.

— Да, да, — сказал он медленно. Только потом я сообразил, что Пикеринг умышленно оттянул этот момент на самый конец прогулки, упиваясь его предвкушением; теперь ревнивец буквально смаковал слова. — Мы искали вас там, в таверне Гейба: мне хотелось, чтобы вы присоединялись к тосту…