Меж молотом и наковальней (СИ)

Господинчик усмехнулся недобро и вступил в пентаграмму, встав у меня в ногах. Запел. Пел он очень даже неплохо, с чувством, его низкий, хорошо поставленный голос будоражил душу легким страхом. Я дернулась. Раз, другой, так, что скобы до крови разодрали запястья.

— Нет! — закричала я.

Господинчик пел. Слова на незнакомом языке резали сердце ножами, по пальцам текла кровь из разбитых запястий, и казалось, что весь мир перевернулся, оставив меня утопать в черном болоте страха.

— Нет!

У стен заклубился чёрный туман, пламя свечей дёрнулось выше. Господинчик пел.

— Н-е-е-е-т!

Я уже не кричала, плакала. Пол подо мной нагрелся, туман подобрался к самой пентаграмме, облизав ее лучи. Но внутрь не полез, будто боялся.

— Прошу…

Господинчик пел. Слезы катились по моим щекам, пол стал не горячим, а обжигающим, в голове вновь заорал голос: «Умри! Убей!»

— Иди ко мне! — приказал господинчик.

Нет, господин. Мой господин! Нет!!! Не подамся! Ни за что!

Выгнувшись, я забилась в конвульсиях. Слизнула выступившую на губах пену, чувствуя себя так, будто из меня выдирают сердце. А колдун даже не двигался. Все так же неподвижно стоял в моих ногах и ласково шептал:

— Иди, иди, я жду…

На груди моей показалось что-то странное, похожее на темный сгусток тумана. Болеть стало меньше, а чуть позднее боль и вовсе утихла, оставив вместо себя странную пустоту.

— Что ты сделал! — закричала я. — Не смей!

— Иди ко мне, — не обращая на меня ровно никакого внимания, продолжал настаивать колдун. Глаза его загорелись красным, чуть сузились, на губах появилась плотоядная улыбка, будто в предвкушении чего-то очень приятного.

— Нет! — мне почему-то до боли было жалко этого черного сгустка… почему-то казалось, что важно, безгранично важно не отдавать его этой нечисти. До слез жалко, до этих капелек горечи, что крупными жемчугом катились по моим щекам.

— Иди!

Сгусток всплыл вверх и послушно подлетел к колдуну. Тот поймал его на ладонь, потом открыл рот и… проглотил.

— Нет! — вновь закричала я, дернувшись. И застыла, вдруг поняв — все закончилось.

Стало тихо. Туман исчез. Пол, недавно теплый, теперь вновь холодил спину через тонкую ткань майки. Открылась дверь, и вбежавшая внутрь Ли дрожащими пальцами начала возиться с замком на моем правом запястье. Колдун не возражал.

— Катя… — прошептала Ли.

— Вкусная у тебя боль, — плотоядно улыбнулся колдун. — Когда вновь влипнешь в неприятности — приходи.

— Ты о чем?

— Бедная, наивная смертная. Вы так жаждите бессмертия, не понимая, насколько оно скучно. Ты умеешь чувствовать, я нет… потому я собираю чужую боль, — холодно ответил колдун. — Не напрягайся, девочка. — Он подошел ближе, нагнулся и погладил меня по щеке. — Больше тоска по родителям тебя не тронет.

— Ты!

Замок щелкнул, моя рука освободилась и я залепила колдуну пощечину. Тот лишь усмехнулся:

— Ты…

Вот откуда эта паршивая пустота в груди. Вот откуда слезы на щеках. Он забрал мою боль, нечто святое, последнее, что от них осталось. Почему?

Колдун легко коснулся оков, и я вдруг оказалась свободной. Но руки больше не распускала. На смену нездоровой активности пришло удушающее равнодушие. К чему уж теперь… эта гадина спасла мне жизнь и взяла за это плату. Ничего более.

— Вот именно, — прошептал господинчик, который, оказывается, тоже очень даже читал мои мысли. Он развернулся, танцующей походкой направился к двери. У самой створки остановился, посмотрел на меня и вдруг сказал:

— Эта боль не была памятью о родителях, она была ненужным страданием и проявлением эгоизма. Не о них ты горевала, о себе, бедной, несчастной, брошенной в этом мире. И только теперь ты сможешь по-настоящему жить дальше… так что плата «гадины» тебе только помогла.

— Почему объясняешь? — спросила я.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Наверное, со скуки. Бессмертные много чего делают со скуки, хотя, вы, смертные — тоже, не так ли?

Я горько усмехнулась. Так. Хотела что-то сказать, но низенькая дверь за господинчиком уже закрылась, издевательски скрипнув на прощание.

— Я вновь не хочу умереть, — прошептала я. — Как странно.

— Дурочка, никогда так больше не шути, — выдохнула Ли, прижимая меня к себе.

И тогда я впервые расплакалась. Горько, навзрыд, как девчонка.

Глава двенадцатая. Прощание

Вечер был приятно прохладным. Тянуло из окна запахом свежескошенной травы, ласкал занавески легкий ветерок, заливались в ветвях деревьев, стремились друг друга перепеть птицы. И солнечный свет был таким мягким, медовым.

Спальня, которую мне предоставили Саша и Ли, была маленькой, но уютной. Светлые обои с едва заметным рисунком роз, ковер на полу, на стене — картина. Ли и Саша… в старинной одежде, со странными прическами, но столь же молодые и столь же счастливые.

После конской дозы валерьянки мне стало заметно лучше. И почти все равно. Подумаешь, из окошка сигала, какие там порчи? У кого не бывает? У всех бывает. Но не у всех проходит, а у меня вот прошло… значит, не все потеряно и в дурку меня, наверное, еще не повезут.

— Это точно была валерьянка? — усмехнулся Саша.