Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы

Весь исторический анализ Василия Никитича сводился к главному — "подобно, как и ныне". Даже тот факт, что инициатором ограничения царской власти в начале прошлого века выступил предок князя Дмитрия Михайловича, должен был оказать психологическое воздействие на окружающих.

Зная, чем закончил Татищев свои исторические экскурсы и политические выкладки, мы имеем право удивляться непоследовательности, вовсе ему не свойственной. Милюков, внимательно проштудировавший источники, по-своему попытался эту непоследовательность объяснить:

Наилучшей формой правления Татищев признал — как признавал и всегда — монархию. "К пременению правительства, — заявлял он, — никакой нужды, ни пользы нет, разве великий вред". Этот пункт вызвал горячие споры, характеризующие политическую неподготовленность тогдашней московской интеллигенции. Для самого Татищева было, по-видимому, не всегда ясно в этом споре, какую монархию он защищает: неограниченную или конституционную. Для его противников, в свою очередь, тоже было неясно, против чего и во имя чего они возражают: против ли неограниченной монархии во имя конституционной или против конституционной монархии во имя республики.

Прервем цитату и задумаемся. Дело происходит в 1730 году, в России, стране жестокого деспотизма, не имеющей ни сколько-нибудь выраженного конституционного, ни тем более республиканского опыта. До Великой французской революции и республики — шесть десятков лет. Английская — кромвелевская — республика, просуществовавшая недолго и вновь сменившаяся монархией, мало известна российскому шляхетству. Голландию возглавляет штатгальтер с сильной личной властью. Все государства, с которыми Россия непосредственно связана, — монархии. И тем не менее республиканская идея действительно присутствовала в пестром политическом раскладе этих поразительных дней. Мы знаем — иностранные дипломаты называли в своих донесениях республиканскую форму правления как одну из обсуждавшихся в Москве и предполагали, что Анна, возможно, будет царствовать только до установления республики. Бригадир Козлов, рассказывавший в Казани, что Анна сделана государыней "только на первое время: помазка по губам", явно распространял не только свое индивидуальное мнение.

Как же должна была омерзеть хотя бы небольшой части русского дворянства самодержавная, военно-бюрократическая империя, если они в 1730 году возжаждали неизведанной, поперек традиции идущей республики. Ведь их манила явно не буйная Новгородская республика, а та форма, которую они знали из европейских политических трактатов…

Далее Милюков пишет:

Татищев понял их воззрения, по-видимому, в последнем смысле и, защищая монархию против республики, забывал, кажется, в пылу спора, какую монархию защищает, конституционную или неограниченную. Возражения против монархии состояли в том, что дать "единому человеку великую власть над всем народом", как бы он ни был добродетелен, опасно, так как и такой человек может дать волю своим страстям и произволу; что при подобной форме правления приходится терпеть от временщиков и Тайных канцелярий. Татищев отвечал на это, что на произвол монарха надо смотреть как на Божеское наказание: что временщики, и притом более опасные, могут появиться также и в республике; что Тайная канцелярия не может быть вредна, если поручить ее "человеку благочестивому", а дурные начальники "недолго тем наслаждаются, сами исчезают". Как видим из этих ответов, Татищев был не особенно опытным конституционалистом и вряд ли успел еще сам для себя уяснить, как мирится его всегдашняя идея о пользе самодержавия для России с предполагавшимся ограничением самодержавной власти. Как бы то ни было, речь идет, очевидно, не о защите монархии против конституционных стремлений, так как вслед за тем, отвечая на четвертый вопрос, Татищев развил собственную конституционную теорию[91].

Думаю, что в этом случае Милюков не прав. Татищев был не только знатоком европейской политологии, но весьма одаренным политиком. В служебной своей деятельности, каждый этап которой кончался бурными конфликтами и скандалами, он демонстрировал драгунскую резкость, тяжелую прямоту характера и преданность государственным интересам. Но политика была принципиально иной сферой — и он это знал.

Тут надо вспомнить то, о чем у нас уже шла речь. Возможно, Василий Никитич добывал себе при сочинении записки политическое алиби. А главное, он демонстрировал дальновидный маневр, родившийся из наблюдения за действиями князя Дмитрия Михайловича, все взявшего на себя и своей авторитарностью отпугнувшего многих потенциальных союзников.

Василий Никитич выбрал, и скорее всего сознательно, иной путь — и более эффективный, и более для него самого безопасный.