Между Амуром и Невой

Извозчик — рожа у него была вполне арестантская — остановился без напоминания прямо у дубовых ворот. Денег при этом никто ему не давал, видно, приписанный почасовик. Сразу же на шум выглянул дворник, высокий, атлетически сложенный; внимательно осмотрел Лыкова и молча пропустил в подъезд. Первым уверенно шел Челубей, Лыков следом; замыкал колонну Пересвет, держащий у скулы полотенце, смоченное свинцовым уксусом.

Лыков знал и внутренне устройство лобовского дома — из той самой папки, что дали ему на изучение в сыскном. Согласно уложения, брандмауэр должен превышать кровлю защищаемого им от огня строения на аршин. В конце марта к Лобову в сопровождении околоточного явился чиновник из строительной инспекции при канцелярии градоначальника. И потребовал замерить верх брандмауэра, причем самолично залез наверх с плотничьей саженью. Действительно, до указанного значения не хватило двух вершков, пришлось их выкладывать, а пронырливого инспекторишку поить коньяком в столовой, да еще и сунуть ему в конверте четвертной билет. Чиновник тот был на самом деле с Офицерской улицы, и запустил глазенапа во все углы преступного логова, включая даже отхожее место.

Поэтому теперь Лыков вполне ориентировался в помещениях и, на худой конец, имел пути для отступления. Они, кстати, лежали как раз через луфт-клозет, устроенный по дорогой, но прогрессивной гейдельбергской системе, с вывозом нечистот в сменных бочках.

Алексей шел и отмечал детали, говорящие о достатке и основательности хозяина дома. Тротуар перед фасадом выложен клинкерным кирпичом, подъезд залит природным ганноверским битумом, входная дверь железная, обшитая палисандром. Такие хоромы штурмовать придется, как шамилевский аул Гуниб… Полы в доме из гренадилового дерева, на окнах дорогие плюшевые портьеры, ореховая мебель покрыта красным штофом, в углах кадки с комнатными колокольчиками, китайскими розами и цареградским стручком, а на стене в гостиной висит даже пейзаж Клевера. Смотреть на тот пейзаж Лыкову, правда, не пришлось. Прямо под холстом с закатным солнцем сидел и подозрительно смотрел на гостя некрупный, лысоватый, бритый, как актер, человек лет сорока пяти, в запростецкой чесучевой паре. Подбородок у него был очень маленький, куцый, будто срезанный, что придавало человеку вид капризный и обиженный. У окна стоял второй: хорошего роста, моложавый (хотя уже и далеко за пятьдесят), с военной выправкой и тоже с весьма подозрительным взглядом. Опять проверочка, понял Алекесей и ухмыльнулся — не нагло, но вполне расковано.

Челубей и Пересвет поздоровались с этими двумя по-свойски за руку и уселись рядком на диван в углу. Лыков остался стоять посреди гостиной, стараясь не выказать волнения.

— Лыков Алексей Николаевич, — проговорил, словно декламируя, тот, что был похож на военного. — Отца вашего как звали?

— Николай Викулович, — несколько озадаченно ответил Алексей. — А что, знакомы с ним были?

— В Польше Николай Викулович не служил?

— Еще как служил! Три ранения и Владимирский крест выслужил.

— В какой части служил, не припомните?

«Сослуживец батюшкин, что ли? — подумал Алексей. — Ну, тут им меня не поймать, биография-то почти подлинная».

— Очень хорошо помню, — отвечал он с достоинством собеседнику. — При восстании шестьдесят третьего года командовал пехотной ротой в отряде полковника, а затем генерал-майора Ченгеры, начальника Смоленского пехотного полка.

— За что же полковника Ченгеры в генералы произвели? — настойчиво продолжал расспросы «военный».

— Батюшка рассказывал — за дело у Буска 13 марта. Очень тяжелый был бой, до ночи шел. А до этого у Малогоща и у Пясковой скалы рубились с Лангевичем.

— Хм… — озадаченно протянул настойчивый собеседник. — А про сослуживцев своих по отряду батюшка ничего не рассказывал? Фамилии какие-нибудь помните?

— Я все батюшкины рассказы помню. Фамилии он называл следующие: батальонный командир майор Гальцгауэр, ротные командиры — капитаны Сертуков и Николэ. Но чаще других и с особенной любовью он вспоминал лучшего своего товарища, поручика Власа Фирсовича Озябликова…

В лице «военного» что-то дрогнуло, глаза, до сей поры чугунные, окрасились каким-то новым, добрым цветом.

— Влас Фирсович… это вы? — растерянно спросил Лыков и вдруг, к стыду своему, в горле у него незнакомо запершило.

Озябликов шагнул к Алексею, молча крепко обнял его и так застыл на несколько секунд. Потом отступил на шаг, осмотрел с ног до головы и веселым, прямо таки счастливым голосом сказал, обращаясь к бритому:

— Все, Елтистов! Вольно-оправиться. Личность господина Лыкова удостоверена — это сын моего лучшего полкового друга. Любезного, милого моего Николая Викуловича. Как он? жив ли?

Лыков сглотнул комок в горле, сказал глухо, в сторону:

— Умер в 78-м. Похоронен в Лодзи на Военном кладбище. А я даже на похороны не попал, сам в это время в госпитале тифлисском валялся.

Озябликов молча, с грустью смотрел на Алексея, смотрел долго, потом положил ему руку на плечо:

— Жаль. Как жаль! А ведь он меня из петли вытаскивал. Рассказывал ли?