Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен

Наконец я закончил свой трактат. Получилось две с половиной сотни страниц, и все по-латински. Я был удовлетворен. Теперь можно показать его людям, так сказать, поставить их перед fait accompli. (То есть перед свершившимся фактом. Видите, насколько я проникся французским стилем — я уже мыслил по-французски даже за порогом чертога наслаждений.) Экземпляры моего труда я отправил Томасу Мору, Уолси и Джону Лонгленду, епископу Линкольна и моему исповеднику, а также Эдварду Ли, канонику Линкольна. Уолси, Лонгленд и Ли вернули мне их без единого критического замечания или поправки, приложив лишь хвалебные письма.

Один Мор до сих пор не откликнулся. Он держал мой манускрипт на три недели дольше остальных. И я понял, что он действительно читает его, вероятно находя в нем огрехи.

С недавних пор Мор оставил уединение, соблазнившись ролью лондонского законоведа. В суде Звездной палаты он отстоял папский корабль, конфискованный по морскому праву. Защита Мора была столь блистательной, что Уолси, представлявший интересы короны, тут же вознамерился использовать его способности в своих целях. Он предложил ему пост докладчика прошений: сие означало, что Мор должен принимать письма на мое имя — как при дворе, так и во время моих поездок по королевству. Тогда я призвал его в Тайный совет и ясно дал ему понять, что он должен отправиться с нами на «Поле золотой парчи». Мало-помалу наш затворник втягивался в придворную жизнь.

Мор испросил дозволения поговорить со мной по поводу прочитанной рукописи. Я мог принять его в зале аудиенций, восседая на троне. Но мне захотелось побеседовать с ним с глазу на глаз, искренне, а не как королю с подданным. Его пригласили в мой кабинет, где можно было посидеть в дружеской обстановке у камина, без церемоний и свидетелей.

Я заметил, как Мор постарел. Впрочем, что ж тут удивительного? Много лет прошло с тех пор, как я подарил ему астролябию, решив по-детски настоять на своем. А ведь когда хоронили мою мать и я увидел его впервые, он был уже зрелым человеком. Теперь и я вышел из юношеского возраста, поэтому мне надлежало вести себя иначе. Королю необязательно посылать подарки для доказательства своего господства.

Мор принес манускрипт в коробке.

— Я надеюсь, в нем ничего не изменилось, — заметил я, — ведь дарственные экземпляры для Его Святейшества уже подготовлены… переписаны монахами, разумеется. Они знают толк в таких делах и весьма искусны в каллиграфии.

— Конечно, все осталось по-прежнему, — пробормотал он, вручая мне коробку. — Я обнаружил лишь один недостаток. Вы слишком явно подчеркиваете важное значение папской власти. Возможно, об этом следовало написать более тонко.

Только и всего? Волной хлынуло облегчение.

— Лютер так яростно нападал на главу церкви, что я счел себя обязанным укрепить ее устои.

— Вы преувеличиваете весомость этого сана, — мягко возразил он. — Папа Лев согнется под его тяжестью, если прочитает сей труд. Ему не потянуть такой ответственности. Как, впрочем, и любому смертному, если он попытается взвалить ее на себя.

— Но каково ваше мнение в целом? — сорвалось у меня невольно с языка.

— Я полагаю… — Он помедлил. — Это превосходное научное изыскание. Вы выказали изрядное старание в поисках цитат и…

— А суждения? Я имел в виду исследования, выводы! Что вы скажете о них?

Мор отпрянул, словно моя напористость сбивала его с ног.

— Они, безусловно… убедительны. И исчерпывающи.

Но ведь я и стремился изо всех сил наставить читателя на путь истинный.

Внезапно мне расхотелось расспрашивать его дольше. Он уже упомянул о «превосходстве», «старании», «убедительности» и «исчерпанности». Скупое одобрение. А не наивысший благоприятный отзыв. Мор, очевидно, был хорошо знаком с моим творением, но воодушевления в нем я не заметил.

Он не увидел в труде ничего гениального.

Ну и что с того? Достаточно ли Мор осведомлен, чтобы судить непредвзято?

— Я благодарен вам за то, что вы нашли время и прочли мой трактат, — процедил я, — и готов учесть ваши советы и предложения.

Для пользы моих размышлений, а не для изменения манускрипта, уже переписанного смиренными монахами на лучший пергамент.

— Нас порадовало, что прошедшим летом во Франции вы присоединились к нашему обществу, — добавил я, — а также согласились предпринять дипломатическую миссию в Кале, отдав должное Турне.

Он улыбнулся. Или мне привиделось? Природа одарила его на редкость неулыбчивым лицом. Оно постоянно носило печать мрачности и уныния.

— Итак, вы наконец приобщились ко двору, — продолжал я.

— Ваша правда. Я сам себе удивляюсь… — наконец ответил он.

— Вы привыкнете и почувствуете себя здесь как дома, — успокоил его я. — Ибо по праву принадлежите к самому высшему обществу. Блестящие умы нашего королевства должны состоять на службе у монарха, поскольку размышления ученых ценнее золота. А каждому верноподданному следует с радостью дарить свое достояние королю.

Мор молча поклонился.