Между Бродвеем и Пятой авеню

Окно опять распахнулось, дождь влетел в комнату, как фурия, ветер задул лампочку. Два человека в полутьме сидели в креслах друг напротив друга и разговаривали тихими голосами, как сообщники.

«Боб. Значит, ее жизнь висит на волоске? Хорошо. Будьте вы прокляты, я покупаю у вас эту жизнь. Звоните своим негодяям, немедленно отмените свои гнусные распоряжения, или я стреляю...

Сенатор(нажимает клавиши). Джекки?.. Где Джекки, черт вас подери? Давно уехал?!

Сенатор выслушивает ответ. Лицо его становится серым и бесконечно усталым. Он продолжает держать в руках трубку, в которой еще клокочет что-то объясняющий голос.

Сенатор(откидываясь в кресле). Поздно».

Сдвиг

Я хочу, чтобы мы опять жили в нашем ПГТ с невыразительным, наскоро подобранным названием, в нашем постоянно нуждающемся в ремонте доме со сливовым садом и палисадником, в котором собралась разнообразная компания деревьев, всевозможных представителей окружающего леса; чтобы в кухне стоял холодильник «Саратов», а в комнате телевизор «Рекорд»; чтобы в очередную весну, стоя на подоконнике, я обстригала кусачками концы ветвей, при ветре стучавших в стекло, как путник запоздалый; еще надо переселить людей из новых домов, а новые дома целыми улицами сровнять с землей, на их место привезти из отступившего леса деревья, проложить тропинки, через пару километров сливающиеся в одну магистральную, ведущую к Волге, выжить из поселка автобусы, бегающие по новым маршрутам, и востребовать по одному моих одноклассников из их неведомых судеб, — во всяком случае, вернуть всех на время в тот летний день, от которого, как мне кажется, произошла вся моя теперешняя жизнь, чтобы она потекла по своему естественному руслу, а не по этому, выдолбленному сантиметр за сантиметром в камне и песчанике, поскольку на это усилие я ее и ухлопала, жизнь.

Сделав это, я вернула бы маму в то запомнившееся мне положение, когда она, балансируя на табуретке, внимательно протирала люстру и ее алмазные на солнце подвески позванивали — стало быть, и солнце надо вернуть в положение едва наметившегося заката. Мама протирала бархатной тряпочкой подвески и, казалось, была слишком увлечена этим занятием, чтобы заметить, что я стою у трюмо, в которое бьет солнце, и воровато пудрю лоб ее пудрой.

— Куда ты собираешься?

Я ответила сущую правду: в Дом культуры на танцы, — но правда была таковой только с виду, в самой ее сердцевине укрылась другая правда, которую, я сердцем чуяла, говорить не следует: у ДК, на его гранитных ступенях уже с полчаса, должно быть, томился Геннадий, который мне совсем не нравился, но нравился моим бывшим одноклассницам, почти всем. Геннадий приехал к нам из столицы, он проходил практику на одном из заводов, окружающих поселок, кроме того, он рассчитывал пройти практику в компании провинциальных девиц, и наши девочки моментально поняли несерьезность его намерений и выдвинули меня в качестве своего представителя, который должен был как следует щелкнуть Геннадия по носу и показать, что «провинциальная девица» — это архаизм, изжившая себя метафора, ибо здесь, в ПГТ, мы очень даже интересовались и Андрея Вознесенского не хуже, чем в Москве, знали, да и «Бочкотару» с «Теорией невероятности» читывали.

Что я щелкну его по носу, никто не сомневался, несмотря на его великолепную, спокойно-снисходительную повадку, с которой он ставил на место наших ребят, поскольку все знали про нас с Павлом — особенно всех удивляло, что мы с ним выросли похожими как брат и сестра, только Павел был чуть выше, а на катке, в одинаковых вязаных свитерах, мы вообще были как близнецы. Может, именно ввиду нашего необычайного сходства никто не сомневался, что я дождусь Павла из армии, но перед этим успею как бы ненароком и мимоходом щелкнуть Геннадия по носу.

Мама пощелкала пальцами, подзывая меня, и я подбежала, чтобы подставить ей плечо. Она спрыгнула с табуретки и снова проговорила:

— Положи пудреницу на место.

— Уже, — ответила я.

— Тебе еще рано пудриться.

Я не спросила, что именно она имеет в виду: рано, потому что еще не доросла или рано, потому что нельзя прихорашиваться, пока не вернулся Павел, но, похоже, это она и имела в виду, так как сделала упор на слове «рано»; та правда, которую знало сердце, не позволила мне уточнить. Затем она сказала, увидев, что я затеваю глажку:

— Зачем ты достала свое выпускное платье?

— Мам, ну что ему в шкафу пылиться, — как можно равнодушнее, неосознанно оберегая правду, сказала я и прибавила, стараясь запутать следы: — Мама, дай авиаконверт, пожалуйста.

Но она вдруг спросила, как видится мне теперь, глядя на меня в упор, как солнце:

— Но ведь ты еще вчера написала Павлику. Почему же не отправила письмо до сих пор?