Между Бродвеем и Пятой авеню

Веронике было все равно, хороший он мальчик или плохой. Она была к нему, как говорится, убийственно равнодушна, и Жора, принося свои подарки, казалось, каждый день искал подтверждения страшной догадке, что это у нее к нему навеки, не пройдет, всегда будет так же. Но временами он не мог понять, что на нее находило, почему Вероника, обычно безучастная к его стараниям расшевелить ее, вдруг оживлялась, была с ним ласкова, раскачивала качели до макушек елей, что-то кричала, заливаясь смехом. Нет, он не мог понять, что вдруг преображало ее и бросало к нему, чего это она хохочет — он вроде ничего смешного не сказал, за что она смело протягивает ему руку, рискуя выпасть из лодочки, и взъерошивает ему волосы. Он, если бы он был повнимательней, бедный Жора, он бы заметил, что солнце, которое вспыхивает на ее лице, взошло за его спиной. Арсен на теннисной площадке под качелями. Вот почему, понял бы горемычный Жора, будь он чуточку поискушенней, она прыгала с вышки в озеро: это Арсен в своей клетчатой рубашке, которую она замечала еще издали, как ястреб свою добычу, появился на берегу. Лучи того солнца и брызги того водопада, которые душа ее изливала на другого, иногда попадали на честного Жору, только и всего. В это лето все, оказывается, были невпопад влюблены, весь мир: Наташа в свою расцветающую юность, Арсен в Наташу, Вероника в Арсена, Жора в Веронику, а его самого любила маленькая соседка и ревниво смотрела из-за забора на Веронику, появлявшуюся в Жорином дворе, чтобы набрать Жориных груш, которыми Наташа позже угощала Арсена. Круг замыкался.

Больше не было ни Грига, ни Моцарта. Тощее поцарапанное пианино в зале Арсен приспособил для «Песни о Москве» и «Тбилисо», благородный инструмент страдал, как лев, запряженный в громыхающую телегу. Наташа сидела в кресле, покачивая носком лаковой туфельки, и высокомерно наблюдала, как трудится для нее Арсен, — играй, играй, милый, все равно ничего не выиграешь, ты герой не моего романа, даже озеро боишься переплыть... А вот Вероника не боялась переплыть для него озеро ни в грозу, ни в девятибальный шторм, ни в арктический холод, ни даже если б оно, озеро, воспламенилось — она все плыла и плыла и не могла доплыть. Она попросила, чтобы Арсен написал ей на память тему из своего великолепного концерта. «Пожалуйста», — сказал он, расставляя значки на разлинованной бумаге, хотя она и без того запомнила мелодию на всю жизнь.

Но что же еще, что видится сквозь проливные утренние лучи августовского солнца, когда все вокруг чутко дремлет и туман в горах съежился, тушуясь... Толпы деревьев, сонмы деревьев, точно они сами в себе бесконечно отражаются, оттого их так много и так велика протяженность пробуждения. Неистовые переплетения теней и веток, одно дерево с безграничным доверием переходит в другое, сплошное сновиденье, увешанное елочными шарами яблок. Птица снова пробует утренний воздух на прочность: «ти-вить!» — чистая кварта, «ви-ить!» — малая терция вниз. Ее голос так хорош, что не может быть лучше, это из ее горла выросла вся какая ни на есть на свете музыка, об этом подозревал и отец, когда бродил по предрассветным аллеям города со слезами в мечтательных очах, и мы обе, большая и маленькая женщины, верили, что эти чистые слезы были порукой верного сердца. Зеркальные идеальные яблоки, перемена декораций, перемена жизней — уже не ты, мама, твоя дочь занялась фруктами для того, кто спит за этим окном, он спит, когда Вероника, подтянувшись, выкладывает на подоконник яблоки, одно за другим, и каждое дар.