Между эльфом и дроу

Безукоризненной формы лицо, словно светящееся изнутри. Раньше я страдала из-за своей слишком белой кожи. Ни один загар ее толком не брал. Что уж ни делала для этого! С утра до вечера валялась на берегу речки, натиралась морковкой, даже уговорила бабушку выделить деньги на крем для загара. Бесполезно все. Но странно. Если других, кто после долгой зимы выходил позагорать, можно было сравнить с бледными поганками. Синюшными даже. То моим цветом кожи постоянно восхищались. Парни говорили, что мне и не нужно загорать. Один особо поэтичный даже сказал, что я вся сияние излучаю.

Надо же. Сияние, блин!

Как ни старалась я найти в своем лице недостатки, не могла. Носик не курносый и не длинный. Все в нем в меру. Губы не слишком большие, но и не тонкие. Глаза большие и выразительные. Когда-то я видела изделия из бирюзы. Вот такого необычного голубоватого с зеленым отливом цвета. И на контрасте с ними черные-пречерные волосы. Росли они просто с нереальной скоростью. Пытаясь избавиться хоть от этого своего достоинства, я коротко их обстригала. Но уже через месяц – два они снова отрастали. Просто проклятье какое-то. Я нашла компромисс и стягивала их в старомодную косу. Но даже эта прическа, которая могла бы придать любой девчонке вид деревенской клуши, почему-то шла мне.

Понимаю, что жалобы на красивую внешность многим покажутся обычным выпендрежем. Но я и правда очень хотела стать самой обычной! Ну не получала я удовольствия от того, что где бы ни появилась, сразу становилась центром внимания. Мужики словно шалели и устраивали из-за меня целые баталии. Притом согласия моего никто не спрашивал, хочу ли я вообще быть с кем-то из них. А девушки меня люто ненавидели.

В детстве у меня еще были подруги. Но с тех пор, как я вошла в переходный возраст, резко отсеялись. И я их понимаю. Кому понравится рядом с подругой чувствовать себя пугалом.

Я не могла дождаться, пока закончу школу. Хотела уехать из нашей деревни и затеряться где-нибудь в большом городе. Надеялась, что там, среди множества красивых и модно одетых женщин, это получится без труда.

Бабушку, конечно, жалко было оставлять, но я решила помогать ей деньгами. Вот только устроюсь на работу и сразу же начну посылать переводы! Да и не дряхлая она вовсе. Любой молодухе фору даст. И на огороде и по хозяйству легко справляется. В деревне поражаются ее кипучей энергии. Говорят, что не иначе как ее молодильными яблочками кто-то откармливает. И на вид больше пятидесяти ни за что не дашь! Я бабкой гордилась и мечтала и сама в ее возрасте оставаться такой же здоровой.

И все же, как я ни бодрилась и как ни убеждала себя, что бабушка выдержит все, чувство вины скребло на душе оголтелой кошкой. Я просто убежала. Даже не попрощалась с ней, зная, что станет отговаривать и просить никуда не уезжать. Написала громадное письмо на пять листов, где объясняла, почему и куда еду. Обещала писать и часто приезжать. Знала, что это будет бабушке слабым утешением, но по-другому не могла.

Может, и не ехала бы никуда, если бы оставили в покое. А то уже к бабушке сватов что ни день засылали. Даже хозяин свинофермы, на которой работали многие деревенские мужики, клинья подбивал. А уж о его мстительном характере только ленивый не гутарил. Уж если разобидится, то ни мне, ни бабушке житья не даст. Это и стало последней каплей. Представить себя рядом с этим жирным боровом, которого самому впору на его ферме использовать по назначению, было и вовсе невозможно.

Как и многие деревенские девушки, ищущие лучшей доли, я выбрала пунктом назначения Москву. Во-первых, потому что там и правда ничего не стоит затеряться. А во-вторых, месяц назад я узнала, что именно там сейчас живет моя мать.

Сама я ее не видела ни разу. По крайней мере, ни одного, даже самого завалящего и смутного воспоминания по этому поводу не осталось. Когда-то она тоже, как и я, уехала покорять Москву. И исчезла. Даже долгое время не писала бабушке. Это уже я передаю то, что узнала из многочисленных расспросов. А потом как-то утром бабушка обнаружила под своей дверью корзинку с младенцем. Мной то бишь. На крики ребенка и соседи сбежались. Другого мнения ни у кого и не было – поняли, что это моя мать-кукушка подбросила. Видать, залетела в своей Москве и решила на бабушку ребятенка сплавить. Предлагали в приют отдать. Говорили бабке, мол, не потянешь ты одна дите поднимать. Но она и слышать об этом не захотела. И подняла. Как ни было трудно.

А мать так и не объявлялась. Только месяц назад пришло от нее письмецо. Бабушка мне сразу и показывать не хотела его. Но я сама поняла, что что-то не так. Она сама на себя не была похожа – все из рук валилось. Вспомнив, что недавно к нам почтальон заходил, я сопоставила факты и поняла, в чем дело. Бабушкин нехитрый скарб в виде фотографий с покойным дедом и дочерью хранился в комоде на верхней полке. И я тут же сунула туда загребущие ручонки.

Так и обнаружила письмо от матери.