Между Явью и Навью

Десятник вел дозорный отряд, змейкой петляя вдоль тракта, то углубляясь в лес, то выходя к самой дороге. Таких неспокойных времен не помнили даже древние деды, а потому князь Мстислав повелел все подходы к Киеву охранять особо. С десятником было пятеро конных дружинников, закаленных в битвах и проверенных в застольях. Тишину раннего утра нарушали лишь редкие птичьи трели да позвякивание железа в удилах… Двигались скрытно, неспешно, но стоило в очередной раз углубиться в лес, огибая небольшой овражек, как кони встрепенулись все разом, захрапели и заплясали под всадниками. Десятник сгреб поводья, осаживая коня так, что тот едва не затоптал собственный хвост. Подав дозору знак остановиться, он спешился, кинул повод одному из дружинников, а сам, пригнувшись, двинулся туда, куда косились кони. Они продолжали крутиться под воями, заложив уши, храпя и выкатывая глаза так, что показались белки.

Было отчего им храпеть да плясать! Такого он еще не видывал. Под тенью больших дубов, на травяной поляне, валялись три обнаженных мертвых тела и туша громадного зверя… У безголовой женщины кожа была серой как пепел, а когти на растопыренных пальцах вспахали землю как плуг. «Нежить», – вздрогнул десятник.

У черного зверя, напоминавшего слишком лохматого медведя, кто-то выдрал глотку, совсем выдрал: огромная башка на спину закинулась на пустой шее, открывая свету зияющую рану. Лапы – страшные, совсем не звериные – и в смерти тянули куда-то длинные пальцы… «Нелюдь!» – догадался десятник, впервые увидев эдакое чудовище своими глазами. Он зябко повел плечами и неловко перекрестился.

Обнаженная мертвая девочка, лежавшая поодаль, в побелевших кулаках сжимала древко копья, а рана вокруг наконечника будто обуглилась… Последний мертвец, весь в засохшей крови и струпьях едва подживших ран, уткнулся лицом в землю всего в нескольких шагах от оскаленной головы нежити, вырванной вместе с частью позвоночника. Голова слепо таращилась бельмами в небо, скрытое зеленью кроны большого дуба.

Десятник коротко свистнул и наклонился над израненным мертвецом, единственным, про которого непонятно было – нечисть он или человек. Ткнул ножнами в плечо. Заметил на спине, повыше лопаток, под кровавыми следами, колдовской знак. Опасливо подцепил сапогом тело, перевернул и отшатнулся. Мертвец слабо замычал и дрогнул веками.

– Сюда! – уже не скрываясь, крикнул вой.

Трупы сволокли в овраг, завалили ветками да запалили. В сторону деревьев поплыл дым, слоясь во влажном воздухе как сизый туман. Оставлять их в лесу десятник опасался. А ну как оживут к ночи? Кто их знает… Дозорные ворчали, но дело делали.

Живому, но беспамятному связали руки-ноги да перекинули десятнику через седло, мордой вниз. Слипшаяся от крови борода пленника елозила по голенищу нового сапога, и десятник досадливо поморщился.

– Погодь, – окликнул его младший из дружинников. – Тут что-то…

Не договорив, он вдруг заорал и рухнул на колени под деревом, баюкая правую руку и грязно ругаясь сквозь зубы.

– Что? – крутанул захрапевшего коня десятник.

– Тут какой-то медальон, – просипел раненый.

– Не трожь! – велел десятник.

Спешиваться не стал. Направил коня – возбужденного, храпящего под двойной тяжестью – к дружиннику, которого уже обступали остальные. Тот уже вставал, разглядывая обожженную руку.

– Смотри, чуть не до костей спалил! – сунул он ладонь в лицо товарищу.

Тот отступил от находки.

– За шнурок возьми, – велел командир, свесившись с седла и почти касаясь лицом зловещей метки на спине пленника.

– Не, – помотал головой раненый.

– Да не ты!

Стоявший ближе всех к опасной находке потянул из травы шнурок. Ничего не случилось. Держа медальон за шнурок как гадюку за хвост, он протянул его десятнику.

– Дурни! Это же княжеская печать! Видать, нечисть в ночи на княжьего избранника напала… Силен был – скольких успокоил! Жаль… Ну, этому-то не отвертеться.

Он пнул пленника коленом в ребра и выслал коня вперед.

– Возвращаемся!

В тяжелой голове грохотало, словно в ней с боевым кличем мчался целый печенежский фем. Волшан замычал и попытался открыть глаза. Первое, что он увидел, – свои руки, связанные грубой веревкой. Они болтались над дорогой, убегавшей под копыта коня. Заслезились налитые кровью глаза. Он моргнул и скосился на сапог из доброй кожи возле самого лица.

Поднять голову не получилось. Захрипев, Волшан пошевелился и почувствовал, как давит на ребра высокая лука седла. В спину ударили – болезненно, резко – вместе с грубым: «Не дергайся!»

Судя по стуку копыт, коней было несколько. Теперь Волшан чуял запах оружейного железа и жесткость кольчуги, кольцами впивавшейся ему в бок. От желания немедленно обернуться свело челюсть, но это был бы огромный и, скорее всего, смертельный риск.

– Куда мы его? – перекрикнул кто-то из всадников конский топот.

– В Киев, к воеводе. Пусть там и разбирают, – отозвался грубый голос вибрацией в Волшановом боку.