Между империализмом и революцией

Возьмем другое явление: голод в Поволжье. В нынешних своих формах небывалого ужаса этот голод является, по крайней мере, наполовину результатом гражданской войны, поднятой на Волге чехо-словаками и Колчаком, т.-е. фактически организованной и питавшейся англо-американским и французским капиталом. Засуха пала на почву, уже ранее истощенную, разоренную, лишенную рабочего скота, орудий труда и каких бы то ни было запасов. Если мы запирали в тюрьму кое-каких офицеров и адвокатов, чего мы вовсе не выдаем за пример гуманности, то ведь буржуазная Европа и с нею Америка стремились превратить всю стомиллионную Россию в одну голодную тюрьму, окружали нас стеной блокады и в то же время, через своих белых агентов, взрывали, сжигали, уничтожали наши ничтожные запасы. Если у кого есть в распоряжении весы чистой морали, пусть взвесит на них суровые меры, какие мы применяли в смертельной борьбе со всем миром, и те бедствия, какие, в поисках неуплаченных процентов, обрушивал мировой капитал на головы волжских матерей. Однако же машина буржуазного общественного мнения действует так систематически, самоуверенно, нагло, а мелкобуржуазный кретинизм создает для нее такой неоценимый резонанс, что в результате мистрис Сноуден обращает главный запас своего человеколюбия на… обиженных нами агентов империализма.

Преклонение перед буржуазным общественным мнением определяет для деятельности социал-реформистов непроходимые пределы, гораздо более узкие, чем границы буржуазной легальности. Можно установить для современных капиталистических государств тот закон, что их режим тем «демократичнее», «либеральнее», «свободнее», чем респектабельнее национальные социалисты, чем тупоумнее преклонение национальной рабочей партии перед общественным мнением буржуазии. Зачем над Макдональдом внешний жандарм, если в нем самом сидит внутренний?

Здесь нельзя обойти вопрос, самое упоминание о коем есть угроза респектабельности: мы говорим о религии. Не так давно Ллойд-Джордж назвал церковь центральной силовой станцией всех партий и течений, т.-е. буржуазного общественного мнения в целом. Для Англии это верно в особенности. Не в том, разумеется, смысле, что действительные внушения для своей политики Ллойд-Джордж получает от религии, что ненависть Черчилля к Советской России вызывается нетерпеливым стремлением войти в царствие небесное и что ноты лорда Керзона почерпаются непосредственно из нагорной проповеди. Нет, двигателем их политики являются весьма земные интересы буржуазии, которая поставила их у власти. Но то «общественное мнение», которое только и делает возможной нормальную работу механизма государственного принуждения, находит свой важнейший ресурс в религии. Правовая норма, поставленная над людьми, над классами, над обществом, в качестве идеального кнута, есть только пресное переложение религиозной нормы, этого небесного кнута, занесенного над эксплуатируемым человечеством. В конце концов, поддержать в безработном докере веру в неприкосновенность демократической легальности силою формальных аргументов – дело безнадежное. Тут нужен прежде всего материальный аргумент – боби с резиновой палкой на земле, а над ним мистический аргумент: предвечный боби с молнией в небесах. Но если в голове самих «социалистов» фетишизм буржуазной легальности сочетается с фетишизмом эпохи друидов[93], то это и дает в результате того идеального внутреннего жандарма, при содействии которого буржуазия может себе позволить (до поры до времени) роскошь приблизительного соблюдения демократического ритуала.

Когда мы говорим о предательствах и изменах социал-реформистов, то мы вовсе не хотим этим сказать, что все они или хотя бы большинство их просто продажные души: в таком виде они и не годились бы для той серьезной роли, которую отводит им буржуазное общество. Неважно даже, в какой мере их респектабельное честолюбие мелких буржуа чувствует себя польщенным званием депутата лояльной оппозиции или портфелем королевского министра. Хотя в этом-то, разумеется, недостатка нет.