«Между Индией и Гегелем»: Творчество Бориса Поплавского в компаративной перспективе

Когда Безобразов говорит о том, что Тереза хочет выйти за него замуж, он уже лежит в деревянном гробу, демонстрируя, что «вообще никакой жизни не ценит» (Аполлон Безобразов, 151). Никакой жизни, то есть ни земной жизни, ни небесной. В этом тотальном отвращении Аполлона к жизни, в том, что он хочет лишь «непоколебимости и покоя» нирваны, и заключается главная проблема: Безобразов, в отличие от Васеньки, мог бы быть идеальным мистическим супругом, sponsus mysticus, для Терезы, но его не привлекает идея приготовления эликсира жизни и в алхимический брак, несмотря на декларируемую готовность, он вступать не собирается. Вместо себя он подставляет Васеньку, и хотя принадлежность реплики «зови священника» в тексте не обозначена, можно с уверенностью предположить, что произносит ее именно Безобразов. Тереза же соглашается на брак с Васенькой из христианской жалости; не случайно их фигуры на палубе корабля образуют типичную для пьеты композицию.

Неподвижно сидя на палубе, — говорит Васенька, — мы с Терезой обдумывали случившееся. Я своими тяжелыми пьяными мыслями, то откидывая голову, то пряча ее на жалостливой ее груди. А она, низко склонясь надо мной, высокими своими и пронзающими сердце неземными предчувствиями[306] (Неизданное, 372–373).

Любопытно, что данная глава называется «Omne animal triste est», то есть «всякое животное грустно»; опущен существенный фрагмент приписываемой Аристотелю фразы, которая должна звучать так: «Post coitum omne animal triste est», то есть «после совокупления всякое животное грустно»[307]. Действительно, брак, заключенный между Васенькой и Терезой, не только лишен сексуальной составляющей, но и вообще является пародией на мистический союз царя и царицы. Более того, больше в первом варианте финала Тереза не упоминается, а Васенька, вынырнув из «пьяного моря сонного своего хаоса», как будто забывает о том, что вступил в брак: вместо того чтобы воспрянуть к новой жизни и увидеть восход солнца[308], он вновь погружается в темноту, в nigredo:

Когда я вынырнул наконец из пьяного моря сонного своего хаоса, — свидетельствует он, — снова была ночь, хотя инстинктивно я чувствовал, что спал очень долго. С невыносимою головною болью, я, согнувшись, вышел на палубу, и странная темнота на корабле поразила меня. Мне казалось, что я остался на нем один, что какая-то последняя ночь настала (Неизданное, 373).

Перед ним в «апокалипсическом мраке» открывается фантастическое, инфернальное зрелище: морская глубина озаряется ярким зеленым светом «подводных молний», на небе также полыхают огромные молнии, в топках крейсера воет пламя, и вдруг загораются огни Святого Эльма[309]:

Страшное и странное зрелище являлось нам: на верхушках мачт, на концах рей, из оконечности форштевня и, вообще, решительно со всех остроконечных предметов, даже с низкого флагштока на корме, без малейшего шума, дивно-спокойное, бледно-фиолетовое пламя изливалось в пространство (Неизданное, 373).

Очевидно, что символика цвета играет в данном описании не последнюю роль; так, зеленый свет актуализирует характерное для оккультных наук двойственное толкование семантики зеленого: с одной стороны, зеленый цвет является сакральным и символизирует возрождение, с другой — трактуется как цвет смерти[310]. Как отмечает Ю. Стефанов, «„зеленый лев“ замыкает шествие аллегорических фигур „Вечного деяния“. Но самый — по большому счету — первый этап этого процесса, именуемый Putrefactio, то есть „гниение“, также знаменуется грязноватыми оттенками зелени».[311] Поскольку у Поплавского зеленый свет горит в темной морской пучине, можно предположить, что речь скорее должна идти о втором, макабрическом значении этого цвета.