Между львом и лилией

Узнал я и как племя именуется, в которое меня Жак привел. Французы называли их «макуасами», сами они себя – «каниэнкехака», а если по-русски – «людьми кремня»[30]. Мужики у них были хорошими охотниками, но смотреть на них было страшно – головы выбриты, словно у каторжан, лишь клок волос торчит. А как на войну идти, так еще и размалевывали себя красками страхолюдно. Воевать же они любили, нападали друг на друга, по поводу и без повода, чаще всего на таких же, как они, индейцев. Бились жестоко, а если в плен кого и брали, то мучили немилосердно.

Но меня они встретили хорошо. А когда узнали, что я в кузнечном деле разумею, да и плотницкое знаю, так вообще зауважали. Даже жену мне нашли, правда, не девку, а бабу вдовую, с двумя детишками – парнем и девкой. Мужа ее медведь задрал на охоте, так и жила она одна, без мужика, бедствовала. Сама она еще не старая была, моя ровесница, и на лицо пригожая. Белое Облачко ее звали. Красивое имя. А мне они тоже имя дали. Стали называть Ононтио – «огромный», «большой» на их языке. Я и вправду был выше их мужиков.

Вот так мы и начали жить с моей супругой невенчанные. Ведь где в лесу священника найдешь-то? Можно было, конечно, в Квебеке у кюре тамошнего повенчаться, только мне тогда в город лучше было не соваться. Да и не любил я папистов. Хотя были среди них и хорошие, душевные люди. Вон Жака взять. Он мне из Квебека инструменты кузнечные и слесарные привез, недорого взял. Я с ним шкурками рассчитался – вспомнил о самодельных ловушках, которые у себя в Кончанском делал. Стал их ставить, вот и пушнина появилась. Индейцы на них смотрели, удивлялись и лишь головами качали.

Стал я с женой своей жить-поживать, да добра наживать. Поселились мы отдельно, хотя тамошние индейцы живут все вместе в длинных домах – под одной крышей весь их род. Строят дом они всем скопом – созывают молодых парней и девок из селения. А за работу потом рассчитывались угощением. Работают они споро – день-два и дом готов. Правда, строили они дом не как у нас. Не рубили сруб, а ставили из дерева каркас и покрывали его корой. Селения их обычно состоят из одного-трех десятков таких домов, а то и больше. Хотя «люди кремня» и слывут храбрыми и воинственными, но свои деревни они на всякий случай огораживают высоким тыном.

Здешние бабы хотя мужей и слушают, но власть в племени имеют большую. Без их совета вожди ихние ничего не делают. Без согласия женского мужики не могли объявить войну, а сын не мог пойти в военный поход без согласия матери. В мирное время у них самый главный в роду «сахем». Все сородичи стоят друг за друга, помогают, мстят за обиды. Только вот выбирает этих самых сахемов самая старшая из баб местных – таких «сахема» называют. Меня как бы приняли в род, но все равно посматривали косо. Наверное, потому что мы с моей женкой жили отдельно. Я срубил избу, рядом устроил кузню, словом, хоть и со всеми, но как бы и сам по себе.

Родилось у нас двое детишек – сын и дочка. Я им русские имена дал: Андрей и Василиса. Но крестить их не крестил, хотя молитвам православным научил. Жили мы не тужили – я в кузнице работал, ножи ковал – индейцы за них много шкурок давали, оружие чинил, а если время было – на охоту ходил. Помню, как медведя на рогатину посадил. Мех у него оказался не такой, как у нашего, а черный и гладкий. Правда, здешние медведи были поменьше наших и не такие злые. А Облачко мое – я ее Аграфеной называл – все по дому делала: еду готовила, одежду шила, детей нянчила. Здесь бабы все хозяйство вели: сажали маис – это трава такая высокая – с человеческий рост, а на ней в листьях колос с зернами крупными. Сажали они на огородах бобы и тыквы. Индейцы собирали этот маис и продавали французам. А вот мужики такой работы чурались. Они заставляли рядом с бабами в поле трудиться пленных. Еще они сок варили, который добывали из местных кленов. Когда начиналась варка, то селение становилось пустым – все уходили в лес, ставили там шалаши и вываривали сок.

А вот воевать и охотиться – это мужское дело. Ну, а если не было войны и охоты, то мужики рыбу ловили.

…Так я прожил в селении индейском лет пятнадцать. А потом пришла к нам беда, откуда не ждали. Начали в селении люди болеть. Сначала у них начинался жар, на коже появлялись пузыри, которые вызревали и лопались. Люди задыхались – у них нарывало горло, – а потом умирали. Болезнь эта страшная оспой называлась. Я помню, что царевна Елизавета Петровна мне рассказывала, как от оспы этой умер ее племенник, внук императора Петра Алексеевича царь Петр II. Пятнадцатилетний парень где-то заразился и умер, хотя придворные лекари делали все, чтобы исцелить его.

Поговаривали, что оспу занесли к нам английские торговцы, которые продали в соседнем селении одеяла, в которые раньше заворачивали своих больных. А с этими одеялами и зараза передалась.