Между матросами

— Должно, боцмана помяли англичане, ваше благородие! — тихим и спокойным голосом отвечал Федосеич.

— Какие англичане?

— С купеческих судов англичане, ваше благородие. Их тут есть…

— Почему ты думаешь, что англичане?

— Мы видели, ваше благородие, что Нилыч с ними раньше связался пить. Верно опосля и разодрались…

Василий Иванович покачал головой и отпустил Федосеича.

На следующее утро Василий Иванович сам заглянул в каюту боцмана. Щукин лежал пластом. Все лицо его было обложено компрессами.

При виде старшего офицера, старый боцман вскочил.

— Лежи, лежи, Щукин. Где это, братец, тебя так изукрасили?

— Не припомню, ваше благородие! — хмуро отвечал боцман.

— Федосеев сказывал, что ты с англичанами дрался?

Боцман на секунду вытаращил удивленно глаза, но вслед за тем с живостью проговорил:

— Дрался, ваше благородие!.. Виноват…

Василий Иванович сразу догадался, что на англичан взвели напраслину, но дальнейших расспросов не продолжал и ушел, пожелав боцману скорей поправиться и впредь с англичанами не драться.

Щукин отлеживался целый день. Был уже вечер, когда в каюту к нему вдруг шмыгнул Леонтьев.

— Кто здесь?

— Леонтьев, Матвей Нилыч!

— Тебе что? — сердито спросил боцман.

— Я, Матвей Нилыч, пришел доложить вам, по секрету, потому, как я завсегда уважал вас и кроме хорошего ничего от вас не видал… Я знаю, кто это с вамп так подло, можно сказать, поступил. Я, если угодно, свидетелем под присягу пойду… Это Федосеев всему зачинщик… Я сам слышал, Матвей Нилыч, как он…

— Подойди-ка сюда поближе! — перебил его Щукин.

И когда матрос приблизился, боцман вдруг поднялся с койки, и со всего размаха закатил здоровую затрещину Леонтьеву, никак не ожидавшему такого сюрприза.

— Вот тебе подлецу по секрету! Ах, ты мерзавец этакий!.. С чем подъехал!

И грозный боцман, охваченный негодованием, снова поднял свой здоровенный кулак, но Леонтьев благоразумно поспешил исчезнуть.

— Ишь ведь, подлый! — прошептал боцман, опускаясь на койку.

После происшествия в Гонконге, Щукин, по словам матросов, стал гораздо «легче на руку». Он дрался редко и если дрался, то с «рассудком». Ругался же он по прежнему мастерски и нередко восхищал самих обруганных матросов неожиданностью и разнообразием своей ругани.

С Федосеичем оп был в хороших отношениях, и они нередко вместе пьянствовали потом на берегу. За то Леонтьеву доставалось-таки от боцмана. Слух о поступке франта-матроса сделался известным, и вся команда относилась к ному недружелюбно.

VII

Несколько лет тому назад я жил летом в Кронштадтской колонии, близь Ораниенбаума.

Гуляя как-то вечером, я зашел на Ключинскую пристань полюбоваться недурным видом на море. Там дожидался щегольской катер с военного судна, а на пристани стояла группа матросов, в белых рубахах, среди которой выделялась чья-то низенькая коренастая фигура в измызганном, оборванном куцем пальтишке.

— …А ты думал как?.. Меньше как по двести линьков у него, братец ты мой, не полагалось порции… В иной день, бывало, половину команды отполирует… Одно слово — орел!..

Этот сиплый, надтреснутый, старческий басок показался мне знакомым, сразу напомнив давно прошедшие времена. Я подошел поближе и в оборванном старике узнал бывшего нашего лихого боцмана Щукина. Он сильно постарел. Испитое, бурое его лицо было изрезано морщинами и заросло седой колючей бородой. Потускневшие глаза еще более выкатились. Платье на нем было самое жалкое, сапоги дырявые, и старая матросская шапка, надетая по старой привычке на затылок, была какого-то вылинявшего цвета.

— Или взять теперь боцманов… Рази теперь боцмана!? Шушера какая-то, а не боцмана! — продолжал, оживляясь, Щукин. — Один срам… Чуть что — сичас фискалить на матроса, если матрос не даст ему рупь-целковый… Тьфу! Или теперь матрос… Какой он такой матрос?… Ему только и мысли, как бы под суд не попасть… Напился — под суд! Портянки паршивые пропил — под суд! Сгрубил ежели — под суд! Это, не бойсь, порядки?.

Щеголеватый молодой унтер-офицер, слушавший жалобы Щукина с снисходительной улыбкой, с важностью заметил:

— Ноньче другие права… При вас закону не было, а теперь на все закон…

— Закон!? — презрительно выпячивая губу, повторил Щукин. — А что фитьфебеля у вас ноньче с матроса деньги берут, да при часах ходят — это закон!? Выйдет это он; фу ты на! Павлин да и только… «Вы да вы», а от матроса рыло воротит — в господа лезет… Форцу-то много, а если прямо сказать, так одно слово: шильники!.. Нет братец ты мой, ежели ты боцман, ты учи матроса, бей его с рассудком, но только и совесть знай… А то из-за портянок ежели человека несчастным сделать — это закон?! Или ежели за всякую малость на матроса жаловаться, — это, по твоему, закон?!.. Нет, брат, это не закон… Это— тьфу!.. — энергично окончил старик, и сплюнул, выходя из кружка.

— Здравствуйте, Щукин — проговорил я, подойдя к старику.

Щукин оглядывал меня, видимо не узнавая. Я назвал себя.

— Вот где довелось встретиться, ваше благородие! — радушно приветствовал меня Щукин. — Вы, значит, вышли из флота?

— Вышел.