Между небом и землей

— Произнесено с таким ликованием, что я понял: заранее подготовлено.

— Ах ты зверек ты маленький, — говорю я. — Гадкий и вредный зверек. Тебя надо как следует вздуть, вот что.

— Ох! — Она задохнулась. — Ты… дрянь, дрянь, ничтожество! Голь перекатная! — Я схватил ее руку, дернул, вывернул, повернул девчонку лицом к себе. — Пусти, Джозеф, пусти, сволочь! Пусти!

С треском упал альбом. Ногтями свободной руки она целилась мне в глаза. Схватил ее за волосы, оттянул ей назад голову. Крик застрял у нее в глотке. Чуть-чуть промахнулись ногти. Она зажмурилась в ужасе.;

— Будешь помнить голь перекатную, — бормочу я. И волоку ее за волосы к роялю.

— Не надо! — вопит она, вновь обретя голос. — Джозеф! Сволочь!

Я бросаю ее к себе на колени, зажимаю ими обе ее ноги. Снизу уже бегут, я слышу, но только учащаю шлепки, хочу наказать ее несмотря ни на что, независимо от последствий. Нет, даже из-за последствий тем более.

— Не рыпайся. — Я сжал ей затылок. — И не ругайся. Не поможет.

Одолев последний марш, задыхаясь, вваливается Эймос. За ним ни жива ни мертва

— Долли, потом Айва.

— Джозеф, — сипит Эймос, — отпусти ее! Отпусти ребенка!

Я не сразу ее отпустил. Она не дергалась, лежала у меня на коленях, выставив пухлые бедра и метя волосами пол. То ли признавала свое соучастие, снимала с меня часть вины, то ли хотела, чтоб те полнее прочувствовали эту вину, — я сначала не понял.

— Встань, Этта, — сказала Долли отрывисто. — Одерни юбку. Медленно она поднялась на ноги. Интересно, сумел ли кто-то из них в тот момент оценить наше абсолютное сходство.

— А теперь, если можешь, — Долли обращает ко мне расширенный взор, — объясни, что здесь происходит, Джозеф.

— Мама! — Вот тут-то она ударяется в слезы. — Что я ему сделала? Как набросится на меня!

— Да ты что! Бога ради, что ты несешь? — взвизгнул я. — Я тебя отшлепал, но ведь ты сама нарывалась!

Какое невыразимое обвинение стояло в вытаращенных глазах Долли? Я стойко парировал этот взгляд.

— Мы Этту пальцем не трогаем ни под каким видом, Джозеф.

— Назвать родного дядю ничтожеством — по-вашему, недостаточный вид? «Ни под каким видом»! Ты чего-то недоговариваешь. Интересно! Выкладывай!

Долли поворачивается к Эймосу, как бы говоря: «Твой брат сошел с ума. Сейчас он и на меня накинется».

— Я бросил ее к себе на колени и отшлепал, но она заслужила большего. Ругалась как сапожник. Вас можно поздравить с прекрасными достижениями.

— Он меня дергал за волосы, вот! — кричит Этта. — Чуть голову мне не открутил!

Айва выключает проигрыватель, садится в уголок и старается изо всех сил быть понезаметней. Значит, сознает мой позор. Но никакого же позора нет. Моя злость перекидывается на нее.

— Что еще он делал? — копает Долли.

— А-а! Так ты думаешь, она что-то прикрывает! Я ее отшлепал. Что ты еще выуживаешь? На какие открытия надеешься? Какую пошлятину…

— Хватит корчить из себя сумасшедшего! — прикрикнул на меня Эймос.,

— Ты тоже хорош. — Меня уже понесло. — Полюбуйся, вот вы кого вырастили. Прелестная картинка. Ты научил ее ненавидеть класс-да что! — семью, из которой сам вышел. Вот оно, твое «ни под каким видом». По-твоему, человек — ничтожество, если снашивает одну, а не десять пар ботинок в год. Подумал бы сначала!" Ни под каким видом»!

— Ты не имеешь права поднимать руку на ребенка, — говорит Долли.

— Пусть он лучше скажет, что делал в вашей комнате, — говорит Этта. Я вижу, как Айва дергается, вытягивается на стуле.

— Что? — спрашивает Долли.

— Он был в вашей комнате.

— Я ходил туда с Эймосом, спроси его, — говорю я.

— Папы не было, я видела. Ты рылся у мамы в туалетном столике.

— Ах ты шпионка ты маленькая! — ору я, во все глаза глядя на нее. — Слыхали? Она намекает, что я вор.

— А что ты там делал? — говорит Этта.

— Кое-что искал. Можете пойти проверить, не пропало ли что. Ничего не пропало. Или лучше меня обыщите. Да, пожалуйста, обыщите меня.

— Объясни, в чем дело. Никто не говорил, что ты вор.

— Но про себя подумали. Мне совершенно ясно.

— Ну так скажи нам, — не унимается Долли.

— Я искал булавку. Мне нужно было.

В темном уголке за проигрывателем Айва уткнулась лицом в ладони.

— Эй! Ты что там изображаешь? — кричу я.

— Булавку? И все? — говорит Долли. И, несмотря на ответственность момента, позволяет себе улыбнуться.

— Да. И между прочим, это правда. Они не отвечают. Я говорю:

— Тем самым я окончательно разоблачен. Я не только хам, грубиян, голь перекатная, ничтожество (поклон в сторону Этты, размазывающей по лицу слезы) и (в сторону Эймоса) упрямый осел, но действительно законченный идиот. — Айва, не глядя на меня, выходит из комнаты. — Тебе, Эймос, — продолжаю я, — теперь надо постараться замять факт моего существованья. И тебе, Этта. Долли, как некровная родственница, освобождается от ответственности. Если только я не навлек бесчестья на весь род. Обвинение в воровстве, приставанье, а то похуже…

Ни Эймос, ни Долли не потрудились ответить.

Я бросаюсь по лестнице догонять Айву.

В такси она мне не сказала ни слова, вылезла, пошла впереди не оглядываясь. Распахнув дверь комнаты, я вижу, что она рухнула на кровать и разрыдалась.