Между небом и землей

— И все это при тебе?

— Прямо тут же, в комнате. Но я, естественно, не мог соваться.

— Ну а деньги?

— Я спер их в напрасных надеждах. Ты, конечно, думаешь, ах, какой кошмар, да? Но, может, это жестоко звучит и ты не поверишь, но они больше на людей похожи, когда дерутся. Вообще, все как в кино. Он угрызается, она прощает его, потому что любит и тэ дэ. Получили большое удовольствие. Я мирил. А теперь она говорит, что сама повезет эту его песню в Нью-Йорк. Заранее, видимо, себе представила, как стоит на Тин-Пэн, вся в слезах…

— Ну не выдумывай.

— Прямо! Не выдумывай. Ты себе не представляешь этот тип. Сейчас я тебе опишу. Ночью она прячется у издателя в кладовке и утром преподносит сюрприз самому мистеру Снайт-Хокинсу. «Что вы тут делаете?» — «Ах, сэр, ради меня, выслушайте эту вещь. Ее написал мой муж». Он сурово отказывает, она бросается к его ногам, он бормочет: «Ну-ну, моя девочка». Неплохой человек, понимаешь. «И не только ради меня, но ради демократии и…» Он раскисает: «Зачем же лежать на полу, моя дорогая. Вот, садитесь в кресло. Я дам это просмотреть мистеру Трубчевскому (партитуру то есть)». Нет, погоди. (Я попытался вставить слово.) Трубчевский играет. Снайт-Хокинс хмурится, оглаживает бороду. Выражение лица меняется. Трубчевский в полном восторге. Хором поют: «Протянем через океан…» и тэ дэ. Трубчевский — глаза сверкают — кричит: «Ваш муж гений, мадам, форменный гений!» Снайт-Хокинс: «Зачем же плакать, моя дорогая». — «Ах, сэр, вы не можете понять. Пройти через такие муки, водить такси, работать над музыкой ночами». И тут они оба расчувствуются. Понял? Такая вот картинка. И она, конечно, поедет. Выброшенные деньги. Но он иначе не успокоится.

— Жаль.

— Почему это жаль. Плевать. Но только подумать, что вообще было бы с человечеством, если б сбылись их мечты.

«А твои?» — подмывает меня вставить.

И так целый божий день. Он увязался за мною к нам, торчал до пяти, не закрывал рот ни на минуту, так накурил, что пришлось потом проветривать комнату. Я устал, как будто весь день предавался вместе со Стайдлером мерзкому разгулу. Айве я ничего не стал говорить. Она его и так не любит.

2 февраля

По-прежнему ни плодов, ни цветов. Лень даже нос высунуть. Но я же знаю — я не ленивый. Чистый обман зрения. Вовсе мы не ленивы. Просто от вечных разочарований делаем из гордости вид, что нам на все плевать.

Правильно египтяне произвели в божественный статус кошку. Уж они-то знали, что только кошачий глаз может проникнуть во тьму души человеческой.

По газетным данным, с прошлого лета в Иллинойсе не мобилизовали ни одного женатого. Но сейчас с пополнением туго, так что женатых без иждивенцев скоро будут брать. Стайдлер спрашивал, как я пользуюсь своей свободой. Ответил, что занимаюсь самоусовершенствованием, чтоб стать достойным членом армии, а не винтиком. Он счел мой ответ невероятно остроумным. Вообще меня держит за присяжного остряка, ржет над каждым моим словом. Чем я серьезней, тем он громче заливается.

Он, оказывается, прожил три месяца в городской больнице, в помещении для практикантов. Врачи ничего не знали. Один приятель, Шейлер, студент-практикант, жил там и взял его к себе, остальные его прикрывали. Ел в больничной столовке, белье стирали в больничной прачечной. На карманные расходы подрабатывал картами; были разные выдачи; обхохочешься; его представляли пациентам как специалиста; он давал рекомендации. Студенты его обожали; отрадное время. В комнате Шейлера до утра толокся народ. Перед отъездом в Калифорнию ему прямо в больнице устроили отвальную. Но, между прочим, все это, наверно, правда. Стайдлер приукрашивает, но он не врет.

3 февраля

Часок с Духом Противоречия.

— Ну как, потреплемся, Джозеф?

— С удовольствием.

— Устроимся поуютней.

— Тут не очень устроишься.

— Все отлично. Обожаю мелкие неприятности.

— Ты не испытаешь в них недостатка.

— Обо мне можешь не беспокоиться. Это ты что-то мнешься.

— Да, честно говоря, хоть я рад и все такое, я не знаю, как тебя, собственно, определить.

— В смысле имени?

— Ну, это не важно.

— Вот именно. Я значусь под несколькими.

— Например?

— О… «Но с другой стороны» или «Tu As Raison Aussi» (Ты тоже прав). Главное, всегда знаю, кто я такой. Вот что важно.

— Завидная позиция.

— Я сам часто так думаю.

— Съешь апельсинчик.

— О, спасибо, не стоит.

— Ну, один-то возьми.

— Они теперь дорогие.

— Ну, доставь мне удовольствие.

— Ну, разве что…

— А я к тебе привязался, знаешь. Ты мне нравишься.

— Съедим его пополам.

— Давай.

— Так, значит, я тебе нравлюсь, Джозеф?

— Ода.

— Это лестно.

— Нет, серьезно. Я тебя очень ценю.

— Это тебе недолго: полюбить, невзлюбить?

— Я стараюсь быть объективным.

— Да, знаю.

— Это что, плохо?

— Что? Руководствоваться разумом?

— Тебе угодно, чтоб я отдавался неразумию?

— Ничего мне не угодно. Просто я предлагаю…

— Чувства?

— Они есть у тебя, Джозеф.

— И еще инстинкты.

— Инстинкты тоже.

— Слыхали-слыхали. Вижу, к чему ты клонишь.

— К чему?