Между небом и землей

Вчера она выглядела совсем уж больной. Кожа цвета кирпичной пыли, кислое дыханье. В своем старом берете, едва прикрывающем шрам, и грубом, потемнелом, застегнутом до горла пальто она напоминает мелкого политического деятеля в изгнанье, брошенного, ненужного, пожираемого двойным жаром.

Я услышал всегдашний шепоток.

— Вы со мной уже две недели назад разговаривали, — сказал я.

— А-а. Ну тогда… вот туту меня брошюра про веру по всей науке. И свидетельства… — Она запнулась.

Тут мне стало ясно, что ей понадобились эти добавочные минуты, чтоб услышать, что я сказал. У меня чуть не вырвалось: «Вам плохо?» — но я боялся ее обидеть и сдержался. Губы у нее сегодня были особенно растресканные, такого я еще не видел. Над взбухшим краем верхней сидела болячка.

— Людей из Батаана, — сказал я. — Вы мне в прошлый раз говорили.

— Да. Пять центов.

— А какую вы больше хотите продать-эту или ту? Она вытаскивает свидетельства ветеранов.

— Вы тоже в армию уходите, да? Эту тогда. — Взяла монету, сунула в карман, отороченный тлелым мехом. Потом сказала: — Так вы ее прочитайте. Ну что бы мне сказать «да». Но я говорю:

— Постараюсь найти время.

— Значит, не прочитаете; Я ее обратно возьму.

— Нет, я ее оставлю.

— Я вам деньги верну. Вот.

Я отказываюсь. Она трясет опущенной головой, как грустный ребенок.

— Я прочитаю, прочитаю, — говорю я. И сую книжонку в карман.

— Все от гордыни, — говорит она. Ложно поняв мою улыбку. Выглядит она в этот момент совсем больной. При сохранной твердости темной радужки белки утратили влажность, и в каждом сухо проступила жилка.

— Честное слово, я прочитаю.

Она уже неуклюже тянула руку за своей брошюркой. Теперь убрала. И какое-то время, пока я разглядываю ее лицо, убегающий подбородок, нечистый лоб, мне кажется, что она полностью потеряла ощущенье реальности. Но почти тут же она подобрала свою сумку и поплелась прочь.

10 марта

Вчера был дождь и за ночь обернулся снегом. Опять холодрыга.

12 марта

Получил записку от Китти, спрашивает, почему я не заскочу. Порвал, пока не попалась на глаза Айве. Я последнее время и думать забыл про Китти. Не до нее.

15 марта

В воскресенье было тепло, пахнуло весной. Были у Алмстадов. Вечером бродил по парку Гумбольдта, возле лагуны, перешел по мосткам к лодочной станции, где обсуждался когда-то «Человек и сверхчеловек», а еще раньше я бывал с Джоном Перлом и швырял в устроившиеся под балюстрадой парочки кислицей. Пахло назойливо — мерзлыми сучьями, сырой трухой, но воздух был легок, и смутные, но будоражаще-нертменимые стояли в нем луга и деревья, сизый и рыжий камень и зеркала луж. Когда стемнело и я возвращался, без всякого предупрежденья, внезапный, как удушье, как из ведра грянул теплый ливень. Я бросился бегом.

16 марта

Опять разговор с Духом Противоречья.

— Не могу тебе рассказать, как я рад, что ты вернулся.

— Да?

— И хотел бы извиниться.

— Да ладно тебе.

— И объяснить.

— Я к оскорбленьям привык. Работа такая.

— Нет, я хочу сказать. Я человек истерзанный, побитый как отбивная котлета.

— Легко предающийся отчаянию.

— Словом, сам знаешь. Я раздражен, измучен, затравлен, загнан, приперт к стенке…

— Чем? Совестью?

— Да, в некотором роде это совесть. Я не так с ней считаюсь, как со своей собственной. Это моя общественная струнка. Но сидит это глубоко. Мир, забравшийся вовнутрь, одним словом.

— И чего ему надо?

— Чтоб я перестал жить так, как живу. Колет меня до такой степени, чтобы стало уже все равно, что со мной будет дальше.

— То есть чтобы ты сдался?

— Вот именно.

— Но за чем же дело стало? Ты как раз готовишься к будущей жизни…

— И по-твоему, пора взять расчет.

— Основной опыт вашего времени связан главным образом не с жизнью. Думал ты о том, чтобы к этому подготовиться?

— К смерти? Ага, злишься, что я в тебя апельсинной коркой запустил.

— Нет, я серьезно.

— К чему тут готовиться? Готовиться можно только к жизни. Чтоб умереть, особых знаний не требуется. Просто надо усвоить, что в один прекрасный день ты умрешь. Я давным-давно усвоил. Нет, мы дурачимся оба. Я знаю, ты это мелешь просто так.

— Мелю не мелю, ты каждое слово мое выворачиваешь наизнанку.

— Нет. Но я-то говорю почти всерьез. Ты хочешь, чтоб я поклонялся антижизни. Я говорю, что вне жизни нет ничего ценного. Вообще ничего нет.

— Ладно, не будем по этому поводу дискутировать. Но у тебя невозможные цели. Не ты один болтаешься между небом и землей. Когда (и если) останешься в живых, вот тогда в себе и разберешься.

— А-а, это как раз и важно. Из-за чего сыр-бор? Возникает ряд важных вопросов. Тут-то и весь вопрос о моем истинном, а не поверхностном человеческом назначении.

— Ах, скажите! А с чего ты взял, что можешь во всем этом разобраться в одиночку?

— А кто у меня есть еще для начала?

— Да ну, ерунда какая!

— Но вопросы требуют ответов.

— Тебе комната эта не надоела?

— Осточертела.

— Может, надо двигаться побольше, на люди выходить?

— Иногда думаю, что это было бы самое милое дело.

— Но ты правда считаешь, что можешь сам решить все свои вопросы?

— Как когда.

— Да-с, тебе действительно не позавидуешь.