Между небом и землей

В 1914-м, когда началась война, я уже был монахом и жил на западе Франции. К тому времени я два года ухаживал за садом в аббатстве на краю одного островка в открытом море. А попал я туда потому, что меня отвергли два итальянских монастыря. И вот мне подыскали это особое место в общине, состоявшей из пятидесяти монахинь. Я был там единственным мужчиной. Я был счастлив в своем саду. Я был строптивым монахом, но все же монахом, и не желал себе иной доли. Нередко мне приходилось работать вместе с крестьянами на болотах. Я дружил с мельниками, солеварами, со всеми моряками в порту. Мой сад был самым красивым на атлантическом побережье.

В начале 1914 года все молодые люди этого острова пошли воевать. Германия захватила Бельгию. Франция вступила в войну.

Я был их ровесником, и мне захотелось последовать их примеру.

Аббатисой тогда была мать Елизавета. Она дала мне свое благословение. Ей казалось, что война смягчит мой нрав.

Я сел на поезд в Шалане и уехал в Париж повидаться с епископом. Я признался ему, что я итальянец. Он ответил, что не считает это грехом.

Ему были нужны люди, и он принял меня.

Все считали, что война скоро кончится, и я надеялся попасть в Рим уже на следующее лето, чтобы немного отдохнуть, побродить по холмам, прогуляться среди апельсиновых деревьев на вилле Полины Бонапарт, где у меня были друзья. А потом вернуться в свой монастырь Ла Бланш с видом на океан, с зелеными дубовыми рощами, с картофельными полями. И с молитвами.

Но прошло два года, и война прочно угнездилась в траншеях Вердена, в Лотарингии. Я благословлял гораздо больше трупов, чем живых бойцов. Мы жили в земле, в жидкой грязи, куда градом падали снаряды, где людей косили безжалостные эпидемии, где бородатые солдаты, похожие на столетних стариков, плакали, как дети.

Я был капелланом крыс.

Служа мессу в своей траншее, я никогда не знал, успеет ли кто-нибудь из верующих перекреститься в последний раз, перед тем как вражеская граната оторвет ему руку. Вот что такое война, Ванго.

15 августа, после очередной бомбардировки, траншея, где я находился, была засыпана землей. Засыпана полностью, слышишь, Ванго? Весь мой батальон погиб. Спасся лишь я один. И ушел оттуда вместе с молодым врачом, которого очень любил. Его звали Эскироль. Он вынес на себе чернокожего солдата-пехотинца Жозефа, которому разворотило живот осколком снаряда. Вот что такое война, Ванго.

Близ деревни Фальба есть рощица с лужайкой посередине, где растет огромный дуб, ему не меньше пятисот лет.

Там мы и остановились на привал.

В ветвях этого дуба, словно детская игрушка, застрял аэроплан, германский аэроплан. Его полотняные крылья даже не были разорваны. Я вскарабкался на соседнее дерево, чтобы посмотреть, жив ли пилот. Но пилота в кабине не оказалось, хотя мотор еще не остыл.

Врач положил на траву стрелка Жозефа, которого нес на спине. Погода стояла прекрасная. Взрывы, как нам казалось, гремели где-то далеко позади. Эскироль достал свои инструменты, чтобы зашить рану.

Полчаса спустя Жозеф лежал без сознания у наших ног. Он был спасен. Мы перенесли раненого в тень, а сами легли поспать шагах в двадцати от него.

Но вскоре нас разбудил незнакомый человек. Это был немецкий офицер в летной форме, пилот того самого аэроплана, что застрял в ветвях старого дуба. Он поочередно целился из пистолета то в меня, то в Эскироля. Жозефа он не заметил.

Немец был ранен: на его ноге зияла открытая рана от бедра до колена.

— Ты врач, — сказал он по-французски Эскиролю. — Окажи мне помощь.

— Брось оружие.

— Нет.

Эскироль почистил свои инструменты. И прооперировал ногу немца под дулом пистолета, нацеленного ему в лоб. Вот что такое война, Ванго.

Но благодаря Эскиролю немец тотчас же смог встать на ноги.

А вечером именно солдат Жозеф подполз к немцу сзади и голыми руками разоружил его. У этого парня — Жозефа Пюппе — кулаки были тверже головки снаряда, и уж он сумел использовать их после войны. Он боксировал с самыми великими чемпионами.

Вот так мы и встретились — немец, африканец с Берега Слоновой Кости, итальянец в походной рясе и французский медик; мы лежали под дубом одуревшие, измученные, наполовину искалеченные, не понимая, что нас сюда привело и что нам делать дальше.

В сумерках один из нас осмелился заговорить. Это был немецкий офицер. Его звали Манн. Вернер Манн. Он безупречно говорил по-французски.

— Я никак не могу вспомнить название одной улицы в Париже, сразу за Сен-Дени, знаете этот квартал?

Никто не ответил.

— Улица с маленьким кафе, оно называлось «У Жожо».

Казалось, этот вопрос задал житель с другой планеты. С планеты, где есть барные стойки, обитые блестящей медью, где пахнет молотым кофе, где какой-нибудь Жожо беседует с завсегдатаями о погоде, протирая чашки.

— «У Жожо» на улице Паради[33], — бросил Эскироль.

— Да, именно так! Улица Паради.

Мы больше не слышали грохота сражения. Манн и Эскироль долго молчали. Но поскольку никому из нас не спалось, Вернер Манн продолжил: