Между Непалом и Таймыром (сборник)

Мы втроем сидели на насыпи, и Лева излагал с выражением «Записки следователя» Льва Романовича Шейнина. Вдруг слышим сзади: «Здравствуйте вам…» Садится рядом с Левой очень неприятный тип – классический урка. Угощает папиросами, сплевывает вожжёй на три метра, все руки в наколках. И задает вопросы, в которых, среди гущи препохабнейшего мата, можно разобрать, что ищет он двух корешей, которые только что «выскочили», интересуется, не видали ли мы этих корешей, приметы их сообщает. Странным показалось мне только, что у этого блатяка морда какая-то знакомая. Ну, не то что совсем знакомая, но где-то я его видел, и не на рынке, не на вокзале, где всегда таких типов полно, а где-то еще… но где?

Пока я ломал голову над вопросом «где?», Лева кратко и очень прохладно дал урке отрицательный ответ. Урка попытал еще Васю, тот с улыбкой покачал головой. Спросил и меня – взглядом и кивком головы. И я таким же манером ответил, что не видел. Блатной еще покурил, поматерился, плюнул и встал. «Прифет!» – бросил он небрежно и подался к городу. Отойдя шагов на полсотни, он остановился и крикнул мне: «Эй, малый, я там вроде портсигар выронил! Будь другом…» Действительно, блестящий тяжелый портсигар лежал на траве. Я взял его и побежал отдавать. Засовывая портсигар в карман, урка улыбнулся мне совсем по-человечески и спросил негромко: «Нэ признав, Микола?»

Вот это да! Ничего себе урка! Это же сосед, с нашей улицы, старший лейтенант МВД, оперуполномоченный! Вот это маскарад! Но опер не дал мне возможности поудивляться вслух и быстро проговорил: «Понимаешь, тут у нас был побег… ищем опасных преступников. А меня ты не знаешь, договорились? Ну, покедова!» И, громко матюгнувшись, опер направился в город.

Когда я вернулся на место, Лева очень равнодушно спросил: «Не про меня опер спрашивал?» Я растерялся: «Нет… А как вы узнали?..» «Скажи ему, что липовых наколок слишком много. И лается он очень уж… выразительно… Да что я, оперов не видел? Ну, раз не про меня лично, значит – был побег».

Уже осенью этот знакомый опер при мне рассказывал знакомому офицеру медслужбы, что после побега этих двоих был массовый побег из каторжного лагеря – более двадцати бывших полицаев и карателей с Западной Украины, осуждённых на 25 лет. Нападая на милиционеров и охранников, они основательно вооружились. Только спустя месяц удалось их выследить и окружить. Взвод оперативников подобрали из одних фронтовиков. Каратели, привыкшие убивать только безоружных людей, старых и малых, оказались вояками плохими. На торфяном болоте оперативники дали им бой на уничтожение. Живыми взяли только двоих – главаря и идеолога, – «для отчетности», как сказал опер.

Детство человечества

Между болотом и городом протянулся обширный городской сад. Собственно садом была только сосновая роща, посаженная до революции солдатами местного гарнизона – каждый солдат сажал одно дерево. Там же были Дом культуры (бывшая церковь), эстрада, танцплощадка… Южная, березовая часть сада, была старым кладбищем, которое закрыли в начале 30-х годов, и между берез еще долго видны были могильные холмики. В то лето горсовет решил заняться благоустройством сада, и для начала его отделили от болота и пастбищ, чтобы не заходили коровы и овцы. Для этого весь березовый участок, обращенный к болоту, окопали рвом глубиной около двух метров, при этом разрезали много старых могил. Стена рва со стороны сада была отвесной, и в сухой глинистой земле чернели дыры, местами торчали сгнившие доски, на дне рва валялись кости и черепа.

Здесь часто собиралась местная шпана – начинающие урки, приблатнённые подростки. Они играли в карты, пьянствовали. Иногда, напившись, вылезали на луг и, найдя череп поцелее, играли им в футбол. Как-то старик, пасший козу, сказал футболистам: «Может быть, это чей-то из вас дед или отец, а вы его голову пинаете». Но ему велели заткнуться, пригрозив сыграть его собственной башкой.

Вообще с этими урками даже бывалые мужики-фронтовики старались не связываться – шпана, вооруженная финками и кастетами, вела себя вызывающе. Школьников моих лет и младше они зазывали в свою компанию, учили играть в карты, заставляли воровать… Я познакомился с ними где-то в 9-10 лет. Меня они заставляли украсть для них картошки с поля, я отказался. Их было пятеро, по 13–15 лет. Довольные своим превосходством, они были даже великодушны. Обшарили карманы, отняли фуражку, помахали перед глазами бритвой, кольнули в бок финкой и отпустили, в кровь разбив мне физиономию.