Между ночью и днем

— Хорошо, верю! Поехали.

Пересели в «жигуленок», Гречанинов — за баранкой. В ближайшем «комке» он купил большую бутылку пепси. К ней я присосался, как к материнской груди, и, захлебываясь, обливая рубашку, вылакал сразу половину.

По дороге узнал много о Черном Моголе. Похоже, это был человек из легенды. Герой нашего времени. Как в шестидесятые годы физик (Смоктуновский, Баталов), в семидесятые лирик, в восьмидесятые — демократ (Ельцин), так нынче — крупный бандит. Такая обрисовалась духовная наследственность. Но это все не так забавно, как кажется кому-то, возможно, в Бразилии, которую нам все чаще приводят в пример как образец самого удобного для нас, рабов, бытования.

По лагерям Могол был известен тем, что в один из побегов питался человечиной, не так, как это делают понуждаемые голодом бродяги, то есть с благородной целью добраться до населенных мест, а как бы в охотку и для собственного удовольствия. Перед побегом специально откормил двух сожителей натурально на убой, не позволяя им неделями двигаться дальше чем до сортира. На «Большую землю» прихватил с собой пятерых подельщиков и всех сожрал, кроме шустрого мальчонки Миши, который угодил ему тем, что в полевых условиях, на костерке так ловок коптил мясные ломти, что по вкусу блюдо ничем не уступало шашлыку из «Арагви». Впоследствии, в созданной Моголом империи, Миша занял завидное положение, и прозвали его Четвертачок. Когда Гречанинов рассказал, я сразу понял, почему у интеллигентного Четвертачка все время глаза казались подмокшими: видно, по мягкости сердца до сей поры сокрушался о приконченных и съеденных сотоварищах.

Организаторские способности Могола в полной мере проявились в эпоху Горби, когда по Москве и по всей России еще только зачинались группки доморощенных рэкетиров и вид у них был сопливый и жалкий. Полууголовная шваль, накачавшая мускулы по подвалам, но не желающая работать и не умеющая честно воровать, начала пробовать зубки в прибыльном и легком ремесле: выколачивать деньги из пугливых отечественных дельцов. Вскоре их всех, возможно, передавили бы поодиночке, если бы не явился Могол. Он сразу почуял, где пахнет жареным (уже запахло Гайдаром), и за короткий срок сумел придать позорному ремеслу вполне цивилизованные престижные формы.

Ко второму году царствования Бориса, когда уже с очевидностью проявились масштабы разрушения страны, под началом Могола были сотни, если не тысячи, прекрасно вооруженных и организованных людей, возглавляемых нередко бывшими афганцами или офицерами спецслужб, вышвырнутыми из органов по подозрению в нелояльности; и при необходимости эта армия была способна в одночасье захватить Москву и удерживать ее в своих руках сколь понадобится долго.

Картина, нарисованная Гречаниновым, была ужасна, и я рискнул высказать сомнения:

— Что-то не очень верится, Григорий Донатович. Чтобы один человек, обыкновенный уголовник…

— Не совсем обыкновенный, — сказал Гречанинов. — И уж совсем не один.

По его словам выходило, что Могол не чужд был модным демократическим веяниям и много занимался благотворительностью. Не гнушался дружбой с известными актерами и политическими деятелями. Чувствуя себя в полной безопасности, пристрастился к публичности и теперь часто появлялся на помпезных презентациях и официальных приемах, был по-домашнему вхож в правительство. Недавно на какой-то праздничной тусовке, транслируемой по телевидению, некий старый, выживший из ума актер, который был совестью нации еще с брежневских времен, произнес пышный благодарственный тост в его адрес. Актер признался, что денно и нощно молит Господа о здравии таких спонсоров, как Могол (назвав, естественно, гражданскую фамилию Могола — Сверчков), ибо без ихнего попечения, без ихней щедрости не было бы у нас ни культуры, ни искусства и вообще ничего, а остался бы опять один ГУЛАГ, как при коммунистах. Растроганный Могол облобызал хромого старикашку и подарил ему на память золотую брошку баснословной цены, отчего совесть нации чуть не хватил родимчик. Назавтра снимок с их братским поцелуем обошел всю прогрессивную прессу, с пояснительной припиской: «Отечественный бизнес протягивает руку умирающему искусству». Там же была напечатана восторженная заметка, повествующая о том, что известный меценат и миллионер Сверчков в целях сохранения для потомков национального достояния намерен приватизировать Большой театр и некоторые крупные музеи в Москве. Заминка была лишь в том, что Чубайс и Лужков никак не могут договориться, кому из них лично принадлежит московская недвижимость и кто вправе ею распоряжаться по Конституции. И это досадно, горевал журналист, потому что из-за недальновидности некоторых государственных деятелей, хотя, безусловно, настроенных патриотически, многие исторические ценности уже уплыли за границу, где, не имеющие ничего святого за душой, западные дельцы ловко ими спекулируют.

— Не может быть! — воскликнул я. — Григорий Донатович, этого просто не может быть.