Между плахой и секирой

Ему предъявили магнитофонную запись ночных откровений, где был только его голос, а реплики Бурята почему-то отсутствовали. Потом сообщили, что в самое ближайшее время в район талашевской свалки выезжает оперативная группа со специальной аппаратурой и собаками, тренированными на поиск человеческих останков. Если от Вальки Холеры уцелела хоть одна косточка, то ее обязательно обнаружат. А в привокзальном подвале, где осенью была задушена женщина легкого поведения, уже найдены семь рублей, запрятанных в щель между кирпичами. Не исключено, что на купюрах остались отпечатки пальцев убийцы.

Песику крыть было нечем.

Раскроить башку о бетонную стену следственной камеры ему не позволили. Не увенчалась успехом и попытка перегрызть собственные вены. Песик и до этого был в наручниках, а сейчас их забили так, что кисти рук мгновенно побелели.

Когда Песик немного пришел в себя, ему предложили компромисс. Следователи обещали исключить из дела все эпизоды, кроме последнего убийства. Тянуло оно лет на пятнадцать, но это все же была не вышка. Взамен от Песика требовалось чистосердечное признание, дальнейшее сотрудничество и пристойное поведение на суде.

Как говорится, торг здесь был неуместен. Песик молча кивнул и не глядя подмахнул целую кипу заранее подготовленных протоколов, для чего его правую руку на пару минут освободили от оков. Потом еще около часа уточнялись некоторые моменты, упущенные Песиком в беседе с Бурятом. Он не утаил ничего. В знак поощрения ему поднесли стопку водки, вручили пачку сигарет и водворили в одиночную камеру. Наручники сняли только там, и белые, как бумага, ладони стали на глазах синеть.

Уже много позже, попав в зону и слегка пообтеревшись в ней, Песик узнал, что имел честь общаться с самим Фомой Фомичем Шляховым, наседкой всесоюзного масштаба. Сам до этого неоднократно судимый, он согласился на сотрудничество с органами и в своей профессии (не сказать, чтобы очень уж редкой) достиг высот, сопоставимых только с теми, которых в музыке достиг Моцарт, а в литературе – Шекспир.

Не существовало такого клиента, к которому Фома Фомич не смог бы найти индивидуальный подход. Топил он и крутых паханов, и вредителей-академиков, и агентов иностранных разведок. Однажды даже расколол начальника милиции, подозреваемого во взяточничестве. Уж тот-то по долгу службы о таких, как Фома Фомич, все знал, а ведь не сумел сдержать словесного поноса.

Шушера, сидевшая с ними в камере, тоже почти в полном составе находилась на содержании милиции. При Фоме Фомиче, великом артисте, они исполняли роль массовки.

Кстати говоря, изображение орла, оставленное Песику на память, никакой зашифрованной информации в себе не имело. Это был всего лишь фирменный знак, которым Фома Фомич метил почти все свои жертвы…

… Дальнейшие события разворачивались как по-писаному. Следствие сдержало свое слово, а Песик – свое. Закатили ему даже меньше, чем ожидалось, – тринадцать лет. Статья у него была «звонковая», ни под какие амнистии не подпадающая, но Песик на чужую милость никогда и не рассчитывал. Настоящий человек, в его понимании, должен был сам себя показывать, сам себе отпускать грехи и самостоятельно добиваться амнистии. Однако содействия в этом он искал не у юристов-крючкотворов, а у темной ночи, острого ножа и красивого фарта.

Фома Фомич Шляхов, он же Бурят, был последним человеком, вызвавшим у Песика хоть какую-то симпатию. С некоторых пор он стал испытывать к людям глубокую и стойкую неприязнь, которую, к счастью, не мог реализовать в масштабе глобальном. Это, впрочем, не мешало ему устраивать мелкие подлянки: калечить слабых, обманывать доверчивых, издеваться над опущенными и стравливать между собой вчерашних дружков.

Если Песик и мог еще кого-то любить, то исключительно свои будущие жертвы и только очень непродолжительное время. Взаимности эта любовь не предполагала.

Так уж повелось, что те, кто был осужден по статьям, сходным со статьей Песика, подвергались в зоне двойному давлению – как со стороны администрации, требовавшей неукоснительного соблюдения режима, личной лояльности и выполнения плана, так и со стороны своих же братьев-зеков, презиравших насильников, гомосексуалистов и извращенцев.

С такими поступали адекватным образом: насиловали, опетушивали и подвергали изощренным издевательствам – «опускали», короче говоря. Опущенным в лагере жилось хуже, чем неприкасаемым в Индии. Они не имели права есть за общим столом и пользоваться общей посудой. Работа им доставалась самая грязная и позорная. Даже руку этим изгоям подавать было нельзя.

Что касается Песика, то его эта незавидная участь миновала. В коллектив, а вернее, в стаю временно изолированных от общества социально-опасных типов он вошел так же естественно, как единичный кирпич входит в общую кладку. Его сразу признали за своего, хотя к настоящей власти в зоне никогда не подпускали – молод, мол, еще. Пусть пооботрется, наблатыкается и заработает себе настоящий авторитет.