Между прочим…

Я была голодна, как зверь. Не дожидаясь кассы, я схватила котлету и кинула ее в рот.

– Фу! – крикнул Савелий, как собаке.

Я проглотила и повернула к нему лицо.

– Ну зачем? – расстроился Савелий. – Вы же не знаете, ЧТО они кладут в эти котлеты… Что там за фарш? Может, в нем мыши…

Я виновато сморгнула. Котлета благодатно плыла по моему пищеводу. Может, в ней и были мыши, но что плохого в мышах?

– Вот лежат крупы, – продолжал Савелий. – Возьмите сколько угодно. Здоровая еда. Ведь так тяжело болеть…

Мне запомнились его слова: «так тяжело болеть».

Моей дочке пять лет. Ее положили в больницу. Пиелонефрит, почки. Это опасно.

Игорь купил большую куклу, и с этой новой куклой мы оставили ее в больнице. Она вела себя довольно спокойно, но, когда я вышла из больничного корпуса и обернулась, я увидела ее личико, прижатое к стеклу, искаженное гримасой плача. Мне захотелось рвануть обратно и забрать своего страдающего ребенка, но я пересилила себя и ушла плача.

На другой день я появилась в десять часов утра. Моя девочка стояла в длинном пустом коридоре и неотрывно смотрела на дверь. Сколько она так стояла? Час? Два? Пять?

Увидев меня, она вздрогнула всем тельцем и побежала ко мне. Буквально рванула. Но откуда-то сбоку выскочила толстая нянечка в белом халате, поймала ее и поволокла в палату.

Моя дочка заорала так, что поднялся потолок.

Передо мной выросла заведующая отделением. Я даже не знаю, как она выглядела. Я не видела, потому что мои глаза были в пять слоев залиты слезами.

– Вам придется покинуть помещение, – строго сказала заведующая. – Иначе ребенок никогда не привыкнет. У всех детей вначале синдром отрыва от дома. Но потом они привыкают.

Заведующая смотрела на меня и ждала, когда я уйду. Я повернулась и ушла. А что мне оставалось делать? Врач – своего рода генерал, а пациент – рядовой, зависимый человек. Я боялась эту начальницу и не смела перечить. Мы, советские граждане, рожденные при Сталине, все были воспитаны в страхе. Сталина давно нет, а страх остался.

Моя участь – хуже не бывает. Образ моей маленькой дочки в красном фланелевом платьице среди пустого больничного коридора отпечатался в моем мозгу. И больше я ничего не могла и не хотела видеть. Я согласна была сама лечь в больницу или сесть в тюрьму, только бы мой ребенок не страдал безвинно и не бился в рыданиях где-то там, за стенами. Разве это так необходимо – мучить маленького человека? Разве нельзя пропустить мать и тем самым облегчить участь обеих?

На другой день мы с Игорем примчались в больницу, и нам выдали ребенка на прогулку. Во дворе стояла песочница. Наша девочка была угнетена и молчалива. Игорь помогал ей лепить куличики, развлекал как мог.

Кончилось время прогулки. Пришла вчерашняя нянечка и потребовала вернуть ребенка в стационар. Дочка обхватила колени отца и заорала так, что птицы взлетели с деревьев. Нянька схватила ее за руку и поволокла. Игорь догнал, отобрал свою дочь, поднял ее на руки и пошел к выходу из больничного двора, широко шагая. Нянька опешила. Я побежала следом за мужем.

– Ты что делаешь? – ужаснулась я, хотя видела, что он делает: он выкрал ребенка и понес домой.

– А ты не видишь, ЧТО с ней творится? – мрачно спросил Игорь.

– Я пойду скажу, что мы ее забрали…

Как-то неудобно было уходить, не поставив никого в известность. Я была законопослушным членом общества и всегда чего-то и кого-то боялась.

Я вернулась в корпус и нашла заведующую.

– Мы забираем ребенка, – сказала я. – Если надо, я могу написать расписку.

– Какова причина? – строго спросила заведующая.

– Ребенок страдает.

– Одно дело – страдает, другое дело – умрет.

– Кто умрет? – не поняла я.

– Ваша дочь, кто же еще… У нее почки не справляются, канальцы запустевают.

Я с ужасом смотрела в ее глаза. В этих глазах стоял тот же садизм, что у Шарикова, когда он драл кошек.

Я поняла, заведующая пугает, издевается. Как говорит наша няня, издекается. И чем дольше я буду перед ней стоять, тем охотнее она будет «издекаться».

А вдруг это правда? Канальцы запустевают, почки перестанут фильтровать…

Я догнала свое семейство, и мы поехали домой на общественном транспорте.

Настя стояла у окна и смотрела, как мы идем от автобуса к своему подъезду. Гуськом. Первым шел Игорь, за ним – Наташа в платочке. Она смотрела в землю, в ней не было ничего детского. Опустошенный человек. Настя глядела в окно и молча плакала.

Потекли дни душевной реабилитации. Наташенька медленно приходила в себя. Возвращалась в детство. Смеялась, капризничала. Мы с мужем парили над ней, как лебеди: лечили, поили клюквой, любили, баловали, распускали. Ей было разрешено все. И поразительно: такая вседозволенность ее не испортила. Она выросла скромная, ответственная. Видимо, в ней застряли хорошие гены ее предков. Что касается здоровья – все обошлось: канальцы не запустели, почки исправно фильтровали. С ядовитой заведующей мы больше не встречались, хотя хорошо было бы прийти и плюнуть ей в рожу, ничего не объясняя.

История с пиелонефритом забылась как страшный сон. Плохое забывается быстрее, чем хорошее.