Между синим и зеленым (сборник)

На последние деньги он купил дорогущий вискарь и опьянел с первых же глотков. Сидел на каких-то завалинках у каких-то гаражей и, казалось, сам уже не понимал, где находится. Он покорно смотрел под ноги и не верил, что может теперь делать все, что захочется. Никакой армии, никакой уставщины, никаких шакалов и дембелей.

Еще бы пробиться к Старшому, вот тогда бы началась жизнь.

Возвращаясь домой, пьяным и свободным, он случайно пнул какую-то бляшку. Задержался, поднял, и в руках заблестел баллончик с краской. Таким – ну почти таким – он красил забор в части. Списанные распылители пустили тогда на всеобщее воинское преображение. Запестрили зеленым скамейки и турники, двери в казармы и даже бордюры возле мусорки.

Он осторожно пшикнул на руку, и розовым шлейфом покрылась ладонь.

Зачем только взял этот баллончик.

Как назло, он свернул раньше и оказался возле районного военкомата. Вытянув пушку, таращился у входа беззащитный танк. Гордо покоился на мертвых гусеницах, не смея возразить счастливому Косте.

Теребя в руках баллончик, он вдруг подумал о Денисе. Ему бы стоило думать о матери, прежде чем делать первый росчерк. Только вот о матери всегда вспоминаешь потом, когда уже поздно.

Показалось, конечно, что раздался голос брата, но пьяный Костя понимал – так говорит с ним алкоголь. А если вправду появился бы Денис и сказал «Немедленно иди домой», Костя все равно бы не послушался.

Он знал, что брат сидит за дело. Вальнул кого-то в переходе, отнял деньги и получил законные восемь лет. Квалифицировали как разбой, хотя Денис считал, что никакого разбоя не было. Так, легкий вред здоровью и обычная кража.

Мать заботливо отмечала в календаре каждый день, но где-то на четвертом году перестала, и то потому, что забрали Костю, и жить (считай ждать) стало невмоготу.

Костя не видел брата с начала отсидки. Он помнил суд, но брата на нем почему-то забыл. То ли специально тогда сторонился, лишь бы не увидеть его отекшее лицо и глубокие потерянные глаза, то ли сейчас решил проститься с теми воспоминаниями.

После второго росчерка он представил себя на месте брата и захотел убежать. Боялся, что загребут мусора и придется тянуть очередной срок, но уже не армейский.

Что-то держало его. Подожди, одумайся, сынок.

Он вспомнил, как однажды в армии комроты отправил провинившихся за самовольный перекур солдат начищать колеса огромных КамАЗов. Скорее всего, КамАЗы были вполне обычных размеров, но величие их перед никчемной затравленной солдатней удивляло.

«Перед вами стоит важная задача – придать блеск и чистоту опоре и основе наших защитных бронемашин», – убедительно воодушевлял командир.

Но не было никакой брони у этих долбаных КамАЗов.

И будь возможность, каждый из солдат выцарапал бы на двери или штампанул на том же колесе что-то вроде: «ДМБ-14» или «Армавир – навсегда».

Кто-то достал самодельную заточку, без которой передвигаться по части – почти смерть, и стал царапать, и вот почти появился зародыш буквы. Но нет. Никак нет. Ни в коем случае. Не потому, что страшно, что пришлось бы, в случае командирской облавы, умирать в нарядах или вовсе, не приведи бог, попасть на вахту за причинение ущерба госсобственности. Никто, ни один солдат, самый зашуганный или борзый, старый, молодой, самый обычный или мазанный капитанскими звездами, – не мог потревожить святую воинскую мощь.

Но теперь Костя был готов. Он был свободен, а значит, непобедим. Он был пьяным, в конце концов, и никто не мог его наказать. Во имя проклятых армейских командиров, за новую достойную жизнь, ради брата, будто бы в знак мести, окончательно поборов проснувшийся страх, долго и упорно шипел он розовым.

Танк безропотно молчал.

Брат тоже отказался от дачи показаний и лишь наблюдал сквозь решетку за высохшими матерями: своей и матерью того фуфлыжника, который перешел ему дорогу. Сраженные общей бедой, женщины по-разному чувствовали наступившее горе. Одна не хотела жить. Другая думала, как жить дальше.

«Костенька, сынок, только ты у меня остался».

Если бы он вспомнил про мать, случилось бы страшное. Может, кончилась бы краска, отсохли руки, уехал бы оживший танк.

Но Костя не вспомнил.

Уходил спокойно, не какими-нибудь киношными дворами, а самой прямой дорогой, с перепачканными руками, кипятком в груди.

– У тебя все в порядке? – спросила мама, когда Костя не стал завтракать, а курил в окно одну за другой, третью за второй. – Ты очень много куришь, сынок.

Костя не отказался бы пропустить домашней настойки, но пить на глазах матери не мог. Он следил за улицей и, услышав стройный вой полицейской сирены, готов был бежать к Старшому, узнать бы только, что делать дальше, куда прятаться, как скрыться.

Старшой долго не брал трубки, а потом прислал сообщение с просьбой перезвонить. «Пока не узнавал. Я сообщу, если что».

К вечеру в районной газете вышла заметка «Розовый Т-34».

– Ты видел, видел? – радовался Костя. – Я тебе говорю, Старшой, мне ничего не страшно. Возьми к себе работать, а?

– Да тише ты. Твою же мать.