Между степью и небом

– Недавно. – Примерещилось, или обладатель бесстрастного голоса действительно позволил себе хихикнуть?! – Недавно там побывали мои, так сказать, коллеги. А вот немцы побывать там забыли. Или заопасались? А там, вообще-то, интересно. Вы в ящики немецкие не заглядывали?

– Нет. Торопились ноги унести, ну!

– Гм… Не похвально, но понятно. Извините, еще вопрос – это уже действительно последний. Вы ведь имели общение с Белкиной после всего, здесь. Как, не нашли в ней никаких перемен?

Та-ак… Что это с нами, товарищ подслушивающий лейтенант? В глазоньках совсем потемнело, в груди оборвалось… Опять с сознанием расстаться приспичило? Испугались? Зря. Не такой капитан догадливый, как вам сперепугу вообразилось. Вон, продолжает:

– Вы же говорили, что она и эта Мысь очень похожи. Так не может быть?..

– Нет. Партизанка заметно младше.

– Хорошо. – Опять длинный противный скрип. – Так не узнаёте этих-то?

– Нет. Мне казалось, убитые были только в форме. Правда, мог и не заметить всего: бой, рана же…

– Казалось… – Капитан длинно, с надрывом, вздыхает. – И бойцам вашим тоже казалось всякое. Тот же Голубев лопочет про огромную обезьяну: мчалась в кусты, чуть его с ног не… Да-да, помню: трус и наветчик. Но околесицу про обезьяну, переменчивые трупы и тому подобное несет не один он. Ну что ж, раз вы не помните этих, на фото… Может быть, помнит ваш друг лейтенант? А? Не-ет, какое там без сознания! Он нас с вами прекрасно слышит. И давненько уже. Ведь правда, товарищ лейтенант Мечников?

* * *

"Ведь правда же, товарищ лейтенант Мечников?"

Спокойно, даже равнодушно заданный этот вопрос вызвал у спрошенного мгновенное и непреодолимое желание. Спрятаться. Единственным доступным способом. Накрыться с головой одеялом. И удержало лейтенанта отнюдь не понимание стыдобности такого поступка. Просто он, лейтенант, не знал, есть ли на его койке одеяло. А приподняться да глянуть… Не-ет, чтоб на такой геройский труд Михаила по двигнуть, требовалось нечто гораздо большее, чем внезапный панический перепуг.

Впрочем, необходимость в геройстве отпала сама собой.

Будто клацнуло что-то в вымученном болью да предобморочьем мозгу; будто в новаторски срежиссированной кинокартине разом переменились ракурс и план.

Где-то когда-то Михаилу случилось вычитать, что такое бывает при клинической смерти (ну, то есть в самом ее начале, откуда еще возвращаются… при особом везении… некоторые… изредка). И в том же «где-то» было написано, что всё это – поповские плутни и опиум для народа. Потому что никакой души нет, возноситься из человека на небеси нечему, и оттого помирающий никак не может увидать себя извне, а может он только галлюцинировать (в смысле – бредить).

Н-да, про поповский опиум, похоже, было не соврано: отлет души явно не имел отношения к происходящему. Во-первых, Михаил сам себе виделся не сверху (как уместно бы воспаряющей душе созерцать покидаемую бренную оболочку), а словно из дальнего конца палатки. Во-вторых, вокруг своего тела не заметил он никакой врачебной суеты… Впрочем, этот довод, конечно же, слабоват: нелепым образом выпавшая возможность увидеть хоть что-то вокруг сразу же убедила: смерть вряд ли способна вызвать здесь особую суету. И в-третьих, обмотанный грязными бинтами неимоверно костлявый тип – ребра, кажется, выпирают сквозь застиранное до бесцветности одеяло… ага, есть-таки одеяло… так вот, тип этот… господи, щеки что ли ваксой намазаны?! Ах нет – щетина… И тень: щеки… то есть щека – второй-то не видно… запала она, будто чем-то вдавлена… Так вот, тип этот, в котором Михаил не без отвращения распознал себя самого… тип этот глазел отрешенно перед собой, то есть вверх. И, созерцаючи себя черт знает как и откуда, ухитрялся продолжать самым обычным способом видеть мотание теней по палаточной кровле. И лицо человека, нагнувшегося над небритым окостлявевшим лейтенантом, упомянутый лейтенант никак не смог бы толком рассмотреть тем, невозможным взглядом метров, похоже, с четырех-пяти. Так рассмотреть, чтобы понять: никакой он, допросчик этот, не бесстрастный-бесчувственный, а просто устал он, измотан до предела сил человеческих. Одни глаза чего стоят – рубиновые, как у белой крысы… А вокруг глаз – ярко-синие круги… Ничего не скажешь, оригинальное цветовое решение… Но щеки наклонившегося тщательно выскоблены, седоватая стрижка безукоризненна, подворотничок снежен, шерстяная серая гимнастерка как только-только из стирки-глажки…

– Товарищ лейтенант, вы меня слышите?

Ага, все-таки "товарищ"! Стал-быть, в предатели Родины записали еще не окончательно?

– Лейтенант, вы меня слышите? Можете говорить?

– Да, могу.

("Черт, а здорово получилось, легко и внятно. Не ожидал!")

– Капитан Богоразов. – Перед Мечниковским носом качнулось какое-то удостоверение. – Несколько вопросов. При каких обстоятельствах попали в плен?

– Я?

– Вы. В смысле, все трое.

– Не помню.

(А что было отвечать? Захвачен эсэсовцами и оборотнем в подводном логове питекантропа?)

– Та-ак… Значит, опять все та же распространенная формулировка: в бессознательном состоянии… Чего от вас требовали немцы?