Между жизнью и смертью

- Трудное, не запомнить. Давай я тебя буду звать Николаем, предложил он.

- Почему Николай, а, скажем, не Павел?

- Нет, "Павел" не годится. Имя-то у тебя начинается на "эн", значит, Николай и подходит.

Возражать я не стал. С этого дня я и для других стал Николаем.

- Куришь? - спросил меня Миша.

- Закурил бы, да нечего.

- Я вот не курю, а табак есть. Порцию свою я всегда товарищу отдавал. А он...

- Убит?

- Да, убит, убили. Хороший был друг.

Миша помолчал.

- Достань у меня махорку из правого кармана. Сверни и мне, а то сердце огнем печет. Может, от дыму полегчает.

Мы закурили. Махорка тотчас пошла по рукам. Табак оживил людей. Кто-то уже начал шутить.

Миша с непривычки тяжело закашлялся. Лицо у него побагровело, на глазах выступили слезы.

Уже вечерело. В тюремной камере, и без того сумрачной, стало еще темней. Стекол в окнах не было. Оконные проемы немцы густо переплели поверх решеток колючей проволокой. За решетками виден тюремный двор и ворота. В них то и дело въезжают машины, пленных становится все больше и больше. Они уже не вмещаются в здании и группами сбиваются во дворе, под открытым небом. Раненые жмутся к стенам, со стоном опускаются на землю.

Слышно, как перекликаются люди:

- Кто из Москвы?

- Туляки есть?

- Из Харькова кто?

В ответ раздается:

- Я из Москвы!

- Я из Тулы...

Эта тревожная перекличка звучит жутко и печально, словно люди заблудились во тьме.

Над воротами ослепительно вспыхивают прожектора. Их лучи белыми змеями тянутся во двор, скользят по стенам и, словно в гнезда, прячутся обратно в металлические коробки.

Люди еще не могут опомниться. Только что доставленные сюда с поля боя, они чувствуют себя точно в каком-то кошмаре. Ум бессилен объяснить происшедшее. А время идет, и вместе с ним все глубже охватывает пленного солдата гнетущее чувство неволи. Поначалу он мечется, точно птица, попавшая в силок, но всюду, куда он ни сунься, - колючая проволока, холодные стальные стволы, часовые в рогатых касках. Только тут он по-настоящему осознает всю тяжесть случившегося, и начинается мучительная тоска по свободе.

Миша спит. Я сижу рядом. Какие только мысли не лезут в голову!

До нас доносится гул самолета. Чей он? Все напряженно прислушиваются:

- Наш!

- Фрицам гостинец привез...

Слышно, как рвутся бомбы. Их грохот пробуждает в нас какую-то надежду. Ведь фронт еще близок.

- Эх, если б наши под утро ворвались в Оршу, вот были бы дела! восклицает кто-то.

- А что ты думаешь, - поддерживает его другой. - Самолетов у нас, что ли, нету? Возьмут да сбросят десант! Вот и капут фашисту! С нашими, брат, не шути...

От этих слов становится легче. Всей душой хочется верить в них.

Темнота густеет. Во дворе пытаются разжечь костер. Но едва чиркнула спичка, как у ворот застучал пулемет. Кто-то падает, вскрикнув.

- Свет не зажигайт! - кричат у ворот на ломаном русском языке и щелкают затвором. По двору опять проползает яркий сноп света.

В нашей камере тихо. Солдаты улеглись, сбившись по двое, по трое. Но нам не спится. Каждый думает об одном: как быть?

Я лежу рядом с Мишей. Мне тоже хочется уснуть, но сон летит прочь. Приподнявшись, я снова спрашиваю себя: что же делать? Бежать, бежать! Но как?

Я стискиваю зубы в бессилии. Боль сверлит виски. В темноте камеры начинает казаться, будто летишь в бездонный колодец. Всего несколькими часами раньше я был волен поступать так, как удобнее мне одному. Теперь у меня есть друг, земляк. Могу ли я оставить его, если представится случай бежать?

От ворот донесся шум подъехавшей машины. Громко переговариваясь, во двор вошло несколько немцев, и через минуту их шаги уже приближались к нам. Люди в камере беспокойно зашевелились. Дверь распахнулась. По камере забегал свет карманного фонаря. На иных лицах он задерживался подолгу, слепя глаза.

От вошедших тянуло смешанным ароматом духов и спирта. Разглядеть их в темноте мы не могли, но, видимо, это были офицеры.

Что их привело сюда в глухую полночь?

В камере тихо. Немцы одно за другим освещают лица пленных. Они кого-то ищут.

Один из вошедших звякнул шпорами. Но пройти в глубь помещения он явно не решается.

Наконец в напряженной тишине прозвучал резкий и срывающийся голос. Офицер спрашивал что-то по-немецки. Мы поняли лишь слово "коммунист".

Кто-то, стоявший рядом с офицером, обратился к нам по-русски:

- Коммунисты есть?

Я комсомолец. Вопрос врага касался и меня. Видимо, то же самое почувствовал каждый из нас. Все, кто мог, вскочили на ноги. Безоружные солдаты встали плечом к плечу.

Офицер ждал ответа.

- Ну, кто тут коммунист, кто комиссар?

Камера безмолвствовала, и в этом молчании был гордый вызов.

- Значит, все коммунисты? - повысил голос немец. - Хорошо. Вы у нас еще заговорите. Не нынче - так завтра, не завтра - так позже. Времени у нас много. Мы можем и подождать, - закончил он и вышел из помещения, о чем-то переговариваясь со спутником. Дверь захлопнулась, и снаружи донеслось металлическое звяканье.

- Вот это и есть настоящие фашисты, - проговорил кто-то в углу.