Между жизнью и смертью: Хроника последних дней Владимира Маяковского

Восемь лет спустя Вероника Витольдовна придумывает в мемуарах тот меланхолический разговор, после которого Маяковскому нечего было хвататься за пистолет. Выдумка рассеивается при сопоставлении мемуаров с протоколом допроса. Из него следует, что Маяковский просил, умолял, заклинал Полонскую, чтобы она осталась с ним, но натыкался на ее «нет».

«Он вынул револьвер. Заявил, что застрелится. Грозил, что убьет меня, — вспоминала Вероника Витольдовна. — Наводил на меня дуло. Я поняла, что мое присутствие только еще больше нервирует его».

Мы помним, что Полонская относит эту сцену не к последнему разговору с Маяковским, а к объяснению на квартире у Валентина Катаева несколькими часами раньше. Но, повторим, после этой безумной выходки Маяковского она вряд ли бы рискнула по доброй воле остаться с ним наедине. Однако, если Маяковский угрожал ей пистолетом у себя в комнате в самый последний момент, почему же она перенесла этот случай в другое место и в другое время? Видимо, придумывая последний успокоительный разговор, Вероника Витольдовна не могла рассказать всего того, что было на самом деле. К тому же для самозащиты она с самого начала вынуждена была настаивать, будто выскочила из комнаты Маяковского еще до выстрела. Но ведь соседская домработница Наталья Скобелева видела, что та выбежала после выстрела.

Итак, Вероника Полонская сидит на диване, не поддавшись ни на какие уговоры. А Маяковский, исчерпав все доступные ему резоны, решается на последний довод: достает восьмизарядный пистолет с единственным патроном, направляет на нее, грозит двойным убийством, но, прежде чем она поймет, что происходит, упирает ствол себе повыше левого соска, спускает курок и падает на пол с лицом, обращенным к ней.

Прирожденный игрок, Маяковский допускал вмешательство судьбы, как в «русской рулетке», когда в барабане револьвера оставляют один патрон, втемную прокручивают барабан и нажимают на спусковой крючок. В пистолетах нет барабана, но при одном патроне сохраняется шанс на осечку. По меньшей мере, дважды осечка спасала Маяковского. Однако судьба не только переменчива, но и предусмотрительна. Кто знает, от чего она уберегла самоубийцу.

Хлопоты о прахе

Итак, в полдень тело Маяковского перевезли на санитарной машине в Гендриков переулок. По крутой деревянной лестнице подняли на второй этаж, через столовую внесли в дальнюю угловую комнату, которую занимал Маяковский, и уложили на кушетку. Покойник застыл лицом к стене, вернув себе предсмертную позу. В столовую, в комнаты отсутствующих Лили Брик и Осипа Брика набились друзья, коллеги, знакомые. Пришли мама и сестры. Борис Пастернак потерянно бродил из комнаты в комнату, натыкаясь на знакомых и незнакомых людей. Позже он отозвался на смерть Маяковского стихами:

Ты спал, постлав постель на сплетне.
Спал и, оттрепетав, был тих, —
Красивый, двадцатидвухлетний,
Как предсказал твой тетраптих.

Тетраптих — это поэма «Облако в штанах», в которой Маяковский представился так:

Мир огр

омив мощью голоса,иду — красивый,
двадцатидвухлетний.

В половине седьмого скульптор Константин Луцкий [96]снял посмертную маску и сделал слепки с кистей рук Маяковского.

В восемь часов появились сотрудники Института мозга. Отпилили свод черепа. Сдвинув кожу с волосами на лицо, вынули мозг и вернули кость и волосы на место.

Когда приехал скульптор Сергей Меркуров [97], лицо под руками уже ходило ходуном.

Общими усилиями покойнику сломали нос и ободрали скулу.

В полночь гроб с телом Маяковского увезли на грузовике в Клуб писателей. Юрий Олеша стоял в кузове, и, когда касался гроба, краска липла к рукам.

На три дня растянулось прощание — ждали возвращения из-за границы Бриков. А лицо Маяковского катастрофически мертвело. «С каждым часом он меняется. Что будет завтра — жутко подумать», — писала Е. А. Санникова [98]мужу, поэту Григорию Санникову [99]. Приезжали гримеры из Большого театра, но мало чем могли помочь.

Перед самыми проводами в зале остались только родные, близкие и, конечно, товарищи по официозной Российской ассоциации пролетарских писателей, куда Маяковский вступил двумя месяцами раньше, разругавшись с многолетними соратниками-лефовцами. Поднесли крышку, попытались закрыть гроб — гроб не закрывался. Двигали ее взад-вперед, из стороны в сторону — результата никакого. Тогда подошел Юрий Либединский [100], прозаик, друг Александра Фадеева [101], тоже рапповец, налег изо всех сил. Внутри что-то хрустнуло — крышка села на место.

В Донском крематории по пропускам можно было спуститься к термической камере и через иллюминатор наблюдать за сожжением трупа. Борис Ефимов [102]рассказывал, как мгновенно вспыхнули волосы на голове Маяковского. От адской жары стали сокращаться мышцы — туловище, руки, ноги задергались. Лиля Брик в ужасе закричала:

— Его сжигают живым!