Между жизнью и смертью: Хроника последних дней Владимира Маяковского

Дата, поставленная за два дня до самоубийства, — прямое подтверждение подлинности письма. Стоило ли составлять от лица Маяковского столь изощренное письмо, чтобы грубо промахнуться в датировке. Сам Маяковский мог носить письмо в кармане два дня, но, чтобы искусники из недр ОГПУ так и не удосужились исправить одну цифру за два дня, поверить невозможно.

Затем Маяковский вспомнил, что недавно вступил во Всесоюзную (Российскую) ассоциацию пролетарских писателей, и решил в приписке отчитаться и перед новыми коллегами:

«Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным.

Серьезно — ничего не поделаешь.

Привет.

Ермилову [57]скажите, что, жаль, снял лозунг. Надо бы доругаться.

В.М.».

История с лозунгом, не затронь ее Маяковский в предсмертном письме, вообще бы не отложилась в памяти. О чем же речь? Оказывается, на спектакле «Баня» в Театре Всеволода Мейерхольда [58]Маяковский развесил на сцене и в зрительном зале несколько стихотворных лозунгов. Один был направлен против критика Владимира Ермилова, обругавшего «Баню» сначала в «Правде», а затем в «Вечерней Москве»:

Сразу
            не выпарить
                              бюрократов рой.
Не хватит
                ни бань
                                и ни мыла вам.
А еще
        бюрократам
                              помогает перо
критиков —
                   вроде Ермилова…

Вот так: ты — нас, а мы — тебя.

Но не тут-то было. Ермилов состоял в руководстве той самой пролетарской ассоциации, куда под конец жизни занесло Маяковского, и свежеиспеченные боссы потребовали от него снять антиермиловский лозунг. Маяковский и снял. А в предсмертном письме пожалел. Пожалел не о том, что более десятка лет воспевал власть узурпаторов, классовую борьбу и репрессивную систему, а о поспешной капитуляции перед ничтожным литературным начальством.

Наконец еще одна, последняя приписка:

«В столе у меня 2000 руб. Внесите в налог. Остальное получите с Гиза.

В.М.».

Если бы письмо было поддельное, убийца должен был бы не только положить его на видном месте, но и сунуть в ящик письменного стола объявленные две тысячи рублей, а заодно обшарить все ящики, перебрать бумаги и пакеты, чтобы вынуть деньги, которые сам хозяин мог там хранить.

Но письмо подлинное. И об этом свидетельствует его содержательно-стилистический анализ. Подлинность подтверждена также графологической экспертизой, проведенной в декабре 1991 года сотрудниками Всероссийского НИИ судебных экспертиз Министерства юстиции РСФСР Ю. Н. Погибко [59]и Р. Х. Пановой [60]. Вывод экспертов: «Рукописный текст предсмертного письма от имени Маяковского В. В. <…> выполнен самим Маяковским Владимиром Владимировичем».

Из Лубянского проезда — в Гендриков переулок

Дочитав письмо, Агранов сказал, что передаст его в ЦК ВКП(б). И что здесь проходной двор и тело нужно будет перевезти в Гендриков переулок, в отдельную квартиру, как велел зампред ОГПУ С. А. Мессинг, с которым Агранов связывался по телефону. Затем он отправил Денисовского на Таганку готовиться к встрече катафалка.

По версии Катаняна, когда он вместе с Аграновым и Асеевым спустился во двор, чтобы ехать с письмом Маяковского в ЦК, навстречу из-под арки выруливал большой неуклюжий лимузин, из которого вышли Сергей Третьяков [61], Михаил Кольцов [62], Борис Кушнер [63]и еще какие-то люди из «Правды». Лавут уверяет, что на его глазах по лестнице бежали вдвоем Кольцов и П. М. Керженцев [64], заместитель заведующего агитпропом (он возглавлял Российское телеграфное агентство, когда Маяковский делал «Окна РОСТА») — оба прямо из ЦК, где их застал его, Лавута, звонок. Дочь Третьякова, Татьяна Сергеевна Гомолицкая [65], говорила мне, что с печальным известием позвонила их бывшая домработница, устроившаяся к кому-то из соседей Маяковского. Получается, будто на одной машине, принадлежавшей, очевидно, редакции «Правды», Кольцов ехал со Старой площади, где был по делу, а Третьяков — с Малой Бронной, из дому. Как согласовать эти маршруты — непонятно. А Елизавета Лавинская и вовсе сообщает, что в комнату Маяковского первыми вошли втроем Агранов, Третьяков и Кольцов. Впрочем, сама она там не была и только передает дошедшие до нее слухи в поздних записках, начатых через восемнадцать лет, в 1948 году, когда уже все трое были расстреляны как враги народа.

О том, чему он стал свидетелем, Кольцов написал для вышедшего уже 17 апреля 1930 года объединенного номера «Литературной газеты» и «Комсомольской правды». В комнате Маяковского — следователь. Тело на полу. Кремовая рубашка распахнута, над левым соском — круглая аккуратная ранка. «Рот чуть-чуть приоткрыт… Белки глаз смотрят неподвижно, осмысленно».