Междуморье

В парках дети радостно бесились между валяющимися на траве телами. Тела, одно так, другое эдак, лежали разбросанными на зеленом: тела белые, розовые, желтоватые, смугловатые, темные, черные. Голые, ухоженные ступни лениво шевелили пальцами. Рядом стояла снятая обувь: low cut, высокая, с язычками, без язычков, японки, тенниски, сабо, сандалии.

На улицах: ни слишком узких, ни слишком широких, таких, что в самый раз, в самый раз затененных деревьями – разложились лавчонки. Тут тебе вьетнамец, там француз, вот тебе завтрак, а здесь – обед, где-то там – ужин, а вот здесь: вечернее пиво, винцо. Столики на улицах, велосипеды у столбиков – и практически никто не вешает замки. Люди ходили туда-сюда, но никуда не спешили. Их было много, но никто не толпился. Спокойная и ленивая жизнь катилась себе на этом давнем Осте, в восточной части Берлина – потому что когда-то здесь был восточный Берлин, а потом его полностью переделали под себя джентри: состоятельные и неспешные herren.

Здесь находился конец истории, всего лишь в часе езды от польской границы. Если не считать реки и истории – ничем от Польши не отделенный.

Берлин функционировал. Здесь все функционировало. Автомобили останавливались перед пешеходными переходами. Граждане считали себя ответственными, и все массово поддерживали демократию. Здесь, чего уж там говорить, конец истории мог продолжаться и продолжаться. До самого конца времен. Люди соглашались с немецким общественным договором и соответственным стилем жизни. Ну, по крайней мере, большинство. Жизнь катилась в ритме, приспособленном к капиталистическому идеалу. И она прекрасно ему соответствовала. Утром в подземке, надземке и трамваях сидели люди, едущие на работу, и они не выглядели особо уж придавленными тем не знающим счастья, известным на востоке Европы, невыносимым бременем бытия. Другие ездили на работу на велосипедах или – на чрезвычайно ответственных, не слишком отравляющих атмосферу - малолитражных городских автомобильчиках. Ах. На работе долбались, понятное дело, рационально и эффективно, а потом, наполненные удовлетворением, возвращались по домам, чтобы предатьс, ах, своим увлечениям.

Ну что же, все красиво и замечательно.

Я глядел на эту немецкую идиллию, на этих людей, каждый из которых выхаживал собственный стиль жизни, одежды, речи, поведения – и вроде не к чему было прицепиться, только меня все время разводило на ха-ха. И я смеялся, осознавая собственное варварство. Я смеялся с полным осознанием того, что этот мой смех – это кирпичик, вложенный в громадную троллерскую осадную машину, которую к рациональному и прагматичному Западу приставляет Россия.

Сам ведь я не был до конца частью Запада. То есть, немножко и был, но моя периферийность, мое положение "между" обрекало меня на этот хохот тролля. А мое периферийное западничество – на угрызения совести по этой причине.

Еще у меня имелись угрызения совести, когда я с весельем вспоминал, что мне один немецкий знакомый либерал (а как же еще!), признался, будучи слегка подшофе: что в своем гиперлиберализме и декларируемой дружбе в отношении всех и вся они так же послушны власти, как всегда бывали послушными в своей истории. И у меня имелись угрызения, потому что меня вечно тошнило от польского правого повествования, которое предполагает, что Германия, чего бы там не было, для Польши всегда останется синонимом сатаны. Драконом. Меня вечно бесило, когда я слышал извечное польское: "Как осень сменяется летом, никогда немец не станет поляку братом". Только меня и бесило, и ржать хотелось, а вот поделать ничего с этим не мог.

Southern Accents

А потом обо всем том же я думал, к примеру, на пограничном переходе между Сербской Республикой в Боснии и собственно Сербией. То была ранняя, но жаркая весна, и мы крутились по Балканам, все глубже врезаясь в нечто, что, как с укором писал Божидар Езерник, длительное время западными путешественниками определялось как "дикая Европа". Чем дальше на юг, тем чаще перед пивными стояли столики, а за столиками высиживали орлы, пьющие дешевый кофе и чай, и – с немецкой точки зрения, с точки зрения того самого порядочного, рационального и желающего всем добра в последние десятилетия, ради отличия, Берлина – просирали время собственной жизни так, что гай гудел и обломки летели.

С утра до вечера. Кофе, сигарета, разговор, кофе, сигарета, разговор, смех, жалоба, жалоба, кофе, сигарета, разговор, жалоба.

Мы договаривались встретиться. Наши собеседники, когда мы им звонили, сразу же предупреждали, что у них нет времени, что работы невпроворот, что в течение нескольких ближайших часов нет ни малейшего шанса встретиться, и откладывали трубки, после чего, как будто ничего и не было, минут через двадцать высылали эсэмэску с текстом: "так где вы сидите?", приходили в течение следующих десяти минут, а потом пару часов болтали словно нанятые, так что нам уже приходилось выдумывать какие-нибудь причины, чтобы смыться. Хотя всем нам это чертовски нравилось.