Междуцарствие (рассказы)

Конечно, никто ничему не может научиться. Все, что называется этим словом, лишь вспоминание, что видно по детям, которым ничего не втолкуешь, пока они не вспомнят сами. Все возвращается, пусть и не узнавая родных мест, Internet лишь метафора тому, что существует и так: все они тут, рядом, в пределах десяти секунд ответа на подумать о них

13. Ксения Петербуржская

Данная фотография относится к до безобразия любительским, особенно учитывая летнее время года, листву и связанный с этом общий сыроватый цвет картинки.

То есть исполнена средним планом откуда-то из-за кустов над могильными плитами на Смоленском кладбище, при посредстве "рыбьего глаза", выпукло окружившего окрестности взглядом фотографа из-за кустиков, примерно метр от пола. Надо полагать,

Арефьев в тот момент сидел на лавочке.

Часовенка снята с угла, то есть - в "рыбьем глазу" угол, то есть вертикаль угла часовенки стоит прямо, а все остальное, по обе от нее стороны, выгибается и льнет к краям фотографии. Эти люди, которые стоят там, - по принятым там правилам, - привалившись лбами к стене, либо - ее целуя, своими спинами изгибаются куда сильнее, чем это было в действительности.

Часовенка невелика, но там может сбыться все, о чем попросишь; вдоль над землей вокруг строения косо горят свечки, немного пачкая копотью стены строеньица; люди целуют стену и отходят в сторону еще более изгибаясь, отойдя от единственной прямой, которую сумел увидеть здесь Арефьев, - как бы становясь чем-то схожим с летними растениями или гусеницами, и это означает, что они сделали все как надо, потому что так и следовало, поцеловав стену, уйти, оставив там - в ней - что-то очень важное.

Ксения Петербужская - святая города Петербурга, Смоленское кладбище находится в конце Ввсильевского острова, между станциями метро "Приморской" и "Василеостровской".

Со стороны "Приморской" к часовенке надо долго идти вдоль пыльной дороги с небольшими, сталинского времени домами; внутри же заброшенного кладбища уже почти обычный лес, однако же состоящий лишь из сырых лиственных пород.

14. Открытие выставки Айи Зарини

в галерее "Рига" 13 февраля 1996 года в 17 часов и примерно двадцать минут. Поскольку автору захотелось снять общую панораму события, то оная выгнулась полным шатром по части потолка. Стены - белые, потолок - черный, подвесной сколоченный из каких-то балок или брусьев. Высота помещения превосходит высоту человека раза в три-пять, так что потолок выгибается над головами.

Люди стоят внизу, немного подмерзшие и, по причине февраля, авитаминозные: выстроившись в ряд со стороны окон, то есть - длинной части галереи. Телевизионщики при камерах, фотографы и проч.

Айя запаздывает, присутствующие смотрят на двери, потом она приходит: метр шестьдесят шесть-семь, худая, сорокалетняя, легенда латышской живописи и просто хороший художник, общая неловкость, и, учитывая даже пожизненную заторможенность латышей, понятно, что тут что-то не так, ну а сама ее выставка, в этот раз хреновая, состоит из четырех-пяти картинок, сделанных просто так и косо прибитых по углам и на черной балке потолка.

Происходят теле- и фотосъемка, режиссер К. говорит какие-то слова (перед началом конца Империи группа латышских деятелей искусств-оккультистов собиралась на дому у некоего специалиста по иглотерапии, совокупно вызывая Дух Латвии, чтобы ту освободить, - такое было времечко, Мара К. там могла бывать, но все равно относилась к другой компании), так что теперь какое-то количество ее людей, очень красивых, обоего пола, подошли сбоку к одной из картин (да, Айя пришла с какой-то хреновиной в кулечке и сказала, что собиралась выпилить из картины, что на потолке, небольшой кусок - примерно полукруглый, но не успела), публика слишком смущалась, понимая, что Айя не придуривается, а им было неловко, видимо - для латышей как таковых тут происходило что-то непонятное, но Айя же крутится с ними всю жизнь, так что им надо терпеть.

Красивые молодые люди спели холодную песню на английском, а потом положили на пол под картиной овощи: краснокочанную капусту, лук-порей и еще какие-то круглые овощи.

Тут была Европа, несколько осевшая от зимы, длившейся в этот раз при всех своих делах уже третий месяц; все они опухали от несоответствия чего-то тайного чему-то непонятному, а тут еще и авитаминоз и т. п.

То есть было понятно, что нечто происходит, то есть - не сейчас, а постоянное, тяжелое, безличное, по отношению к чему все присутствующие есть небольшие и плоские, наворачиваемые на широкий валик, повторяемые как рисунок на стенах, отчего они понимали, что они еще раз смертны.

И тут, среди старательно плохо написанных картин, становилась понятной часть жизни, заполненной каким-то сквозняком, где целокупно все присутствующие, цвета красок, малое количество вина и т. д. вплоть до вида из окон на бульвары - окон там много и стекол - до потолка, - все они как-то связаны, и даже не авитаминозом и проч., но тут все подобраны как на подбор, потому что иначе быть и не могло, раз уж все тут так вместе.