Межконтинентальный узел

Пеньковский: Я не планировал побега. Я никогда не думал бросать своих детей и семью. Этот разговор был только в том плане, что обо мне беспокоятся, думают. И хотя Винн сказал, что этот разговор был по моей инициативе, но я со всей ответственностью заявляю, что этот разговор был не по моей инициативе. Гревилл Винн имел задание меня успокоить. Как раз это и была одна из его задач – подбодрить меня, показать, что обо мне заботятся и что в случае необходимости любой вариант побега будет претворен в жизнь.

Вопрос: Чем объяснить, что вы, не собираясь бежать, уже на первой встрече с иностранными разведчиками в Лондоне, в апреле – мае 1961 года, обратились с письменной просьбой к английскому и американскому правительствам о предоставлении вам гражданства этих стран?

Пеньковский: Я об этом писал и обращался с данной просьбой не по своей инициативе. Когда я написал бумажку о своем согласии работать с английской и американской разведками, мне разведчики посоветовали сделать такую приписку, заявив, что через несколько лет это пригодится, и я послушал их совета. Машинально написал.

Вопрос: Машинально?

Пеньковский: Они мне подсказали, и я сделал несознательно приписку о том, что прошу предоставить мне гражданство США или подданство Великобритании.

Вопрос: Какими конкретными мотивами вы объяснили свою просьбу?

Пеньковский: Ничего я не объяснял по этому вопросу. Это было сделано несознательно.

И генерал, не удержавшись, заключил чтение одним лишь словом, каллиграфически выведенным на маленьком листке: «враг».

«Мой любимый!

Вообще-то слово “мой” к понятию “любимый”, наверное, неприложимо, поскольку любовь добра и принадлежит всему человечеству, а “моей” может быть кукла, авторучка, шапочка. “Мой кот, шарф, шкаф, вклад в сберкассу”. Умом я это понимаю, но дрянное чувство собственности, подчеркивание своего права владения, ничего не могу поделать с собой, все мы, бабы, одинаковые.

Ты себе не представляешь, как я обрадовалась твоей длиннющей телеграмме о проблемах восточной медицины, я отвечу, только чуть позже, ладно?

О чем тебе рассказать? Про то, о чем я мечтаю? Во-первых, ты и сам об этом знаешь, а потом, верных слов не подберешь; хотя я к словам отношусь сдержанно – к этому приучила профессия; разговариваешь с пациентом, вертишь его перед рентгеном, видишь в легких сетчатые дыры, то есть рак в последней стадии, понимаешь, что бедняге осталось жить считанные недели, и ведь ничего – рождаются какие-то слова, складываются во фразы, ничего не попишешь: врачебная этика, обязана хранить спокойствие, шутить и улыбаться, причем не натянутой, заданной улыбкой, какой обмениваются воспитанные супруги после очередной ссоры, чтобы дети, упаси бог, ничего не заметили, а настоящей, искренней даже. Знаешь, раковые больные обостренно чувствительны, постоянно ощущаешь внутреннюю напряженность, общаясь с ними: только б не открыть себя, только б оставить человеку два гроша надежды…

Здесь, кстати, в открытом кинотеатре показывали этот старый итальянский фильм; когда я была маленькой, училась, кажется в пятом классе, эта картина казалась поразительной, выворачивающей душу, а сейчас совсем другое ощущение; жаль, ничто так быстро не стареет, как женщина и кино. Я даже выдвинула рабочую версию: и фильм, и я, женщина, все-таки поначалу живем чувством. Логика куда более долговечна, согласись. Она сильна до той поры, пока на смену существующей доктрине не приходит качественно новая; естественная замена старого новым; а с чувством все сложнее и непонятнее, потому что оно неподвластно логике и подчиняется своим законам, увы, часто физиологическим.

…Море шумит за окном, шуршит галька, луна как пятак, повсюду в барах слышна музыка, а я сижу в номере и сочиняю послание – только для того, чтобы родилось ощущение твоего соприсутствия. Мы ведь с тобою ни разу вместе не отдыхали, Виталик, ни разу за восемь лет. Я заранее соглашаюсь с твоим доводом, что и это очень хорошо: во время разлук аккумулируется нежность. Но ведь я понуждаю себя соглашаться с этим, причем не без труда, потому что чем дальше, тем отчетливее ощущаю в себе такую женщину, которая очень хочет иметь детей, похожих на тебя, ездить с тобою на море, видеть тебя чаще, и ничего я с этим не могу поделать, хотя знаю, что у тебя совсем особый взгляд на все эти дела, да и на наши отношения тоже.

По утрам я стала долго рассматривать свое лицо в зеркале: тридцать шесть лет, для женщины это немало. Помнишь, Пушкин писал о какой-то из своих подруг: она старуха, ей уже двадцать шесть лет. Бррр, страшно!

Три дня назад на катере примчался Вова Гумба с друзьями и утащил меня на Золотой Берег; конечно же в доме пахнет дымом, суетятся женщины в черном, жарится козлятина, на столе рыба пяти сортов, сыр с гор, тосты за тебя и Степанова особенно красивые, прекрасные грузинские песни, а после Вова читал на абхазском монолог короля Лира – озноб пробирает, как здорово.