Мгновенье славы настает… Год 1789-й

В 1796 году Екатерина II спрашивала генерала Салтыкова о его воспитаннике и своем внуке Константине Павловиче: "Я не понимаю, откудова в нем вселился такой подлый санкюлотизм" (имелось в виду неуважение принца к аристократам, разумеется не с революционной, а с императорской "стороны"). Царица подозревала дурное влияние Павла.

Пушкин в 1834 году скажет брату царя великому князю Михаилу Павловичу:

"— Вы истинный член вашей фамилии: все Романовы революционеры-уравнители.

— Спасибо, так ты меня жалуешь в якобинцы! Благодарю, вот репутация, которой мне недоставало".

Наконец, Герцен назовет самодержавие XVIII–XIX века"деспотическим и революционным одновременно"; Павел у него действует, "завидуя, возможно, Робеспьеру", в духе "Комитета общественного спасения". Подразумевается огромная, подчас революционная роль той ломки, крутых преобразований, которые начинаются с Петра, производятся в России «сверху»; подразумевается, что мужик и барин в известном смысле равны перед всемогущим деспотизмом.

Якобинство и деспотизм; "равенство злое" и "благородное неравенство". Причудливые, противоречивые обстоятельства последних лет XVIII века приводили к удивительнейшим сочетаниям и парадоксам, когда "все смешивалось".

Je deteste

"Je deteste ie traltre de son roi et de sa patrie".

"Я презираю предавшего своего короля и отечество".

Это первое из дошедших до нас высказываний Матвея Ивановича Муравьева (в будущем — Муравьева-Апостола), которому было тогда лет пять, больше, чем брату Сергею (при том, кажется, присутствовавшему). 1798 год. Место действия — Гамбург, где отец двух мальчиков, 36-летний посланник Иван Муравьев, представляет особу своего монарха.

Высказывание пятилетнего мыслителя в высшей степени примечательно. Оно адресовано уже упоминавшемуся в нашем повествовании знаменитому генералу французской революции Дюмурье, который незадолго до того изменил революции, объявил о своей верности монархии и бежал к неприятелю. Матюша Муравьев слышит, как старшие говорят, что генерал служил сначала отечеству против короля, потом — наоборот; и его не волнуют тонкости — что в тогдашней Франции изменить королю и отечеству одновременно очень мудрено и т. п.

Когда генерал приходит в дом русского посла и пытается приласкать мальчика, он получает свое.

Но заметим — получает на хорошем французском языке, родном и для этого мальчика, и для Сергея.

Но зачем же генерал Дюмурье ходит к Ивану Матвеевичу? А затем, что формально для русского посла любой враг революции отнюдь не изменник, а герой, и из Петербурга велят намекнуть генералу, что в России его ждет благосклонная встреча: очевидно, блестящие победы, которые одерживал Дюмурье над своими сегодняшними друзьями, предводительствуя вчерашними, произвели на Павла впечатление. Выполняя это поручение, русский посол приглашает Дюмурье на обед, но старший сын выдает предобеденные разговоры дипломата!

С поручением Иван Муравьев, однако, справился, Дюмурье поехал к Павлу, но они не понравились друг другу.

Матвея же, конечно, за выходку наказали. Позже он вспоминает о самом себе: "Пятилетний мальчик в красной куртке был ярый роялист. Эмигранты рассказами своими о бедствиях, претерпенных королем, королевой, королевским семейством и прочими страдальцами, жертвами кровожадных террористов, его сильно смущали. Отец его садится, бывало, за фортепиано и заиграет «Марсельезу», а мальчик затопает ногами, расплачется, бежит вон из комнаты, чтоб не слущать ненавистные звуки".

Вот как порою начинались биографии будущих революционеров. Тут очень занимателен папаша Иван Матвеевич, сохранивший циническую веселость екатерининских времен: Дюмурье — друг, но разве не предатель? С «Марсельезой» — война, но неплохо сыграть ее, смеясь над слишком фанатичным сыном. События как-то раздваиваются, понятия смешиваются. Дети сочувствуют бежавшему из Франции маркизу де Романс, побочному сыну Людовика XV, но вряд ли он занимал бы их так, если бы в Гамбурге не стал обойщиком в рабочей куртке и фартуке.