Мгновения. Рассказы

– Именно! Коньяк и кофе! Разумеется, ни то ни другое! – насмешливым басом заявила Кира Ивановна, покопалась в сумочке, вынула какие-то бумаги и мужеподобным движением коротких ног отодвинула кресло. – Мне еще надо позвонить на студию. Потом зайду в диспетчерскую, узнаю, как с туманом. Просто чепуха, простокваша какая-то в воздухе! Присматривайте, Григорий Михалыч, за Машей – ни сигаретки, ни коньяка, ни кофе. А то будет выглядеть драной кошкой перед парижскими снобами! Кофе портит цвет лица! Я сейчас вернусь, дети мои.

– Тебе не жарко, Машенька? – спросил ласково Звягин. – Здесь душновато. Как ты себя чувствуешь?

– Н-не знаю. – Маша расстегнула шубку, тонкая шейка ее освободилась из-под меха; она облизнула губы, сказала жалобно: – Очень пить хочется. Можно мне хотя бы два-три глотка кофе? Ну, пожалуйста, – умоляюще добавило она, взглянув на меня.

Я принес кофе.

– Значит, с новым шедевром в Париж? – проговорил Журавлев, ершисто подбираясь в кресле, с очевидным и непонятным мне раздражением. – Очень рад и весьма польщен встретить вас вот так демократично на аэродромном перекрестке, Григорий Михайлович!

– Я поухаживаю за тобой, Машенька, – строго проговорил Звягин, не ответив ему, и аккуратно отшелушил обертку на плиточке сахара, отделил один кусочек, размешал его в кофе, как это мог сделать заботливый отец.

Я заметил нетерпеливую гримасу Журавлева, которого, видимо, злило, что Звягин не слушал его, а оказывал подчеркнутое внимание этой неизвестной актрисе, этой девочке с непорочно-ангельскими глазами, надо полагать, предмету своего очередного увлечения.

… Я знал, что Звягину не везло в семейной жизни: с первой женой он был разведен, вторая ушла от него два года назад к молодому ученому-физику, и в тот несчастный день (по совпадению или для храбрости) он пригласил меня к себе, и, предложив написать сценарий о любви и поразмыслить, о том, что пора бы перенести на экран истинно смешное и трагическое в чувствах, что могло бы вызывать у людей искренние слезы и искренний смех. Он говорил, а глаза его то и дело останавливались на закрытой двери в смежную комнату, где звучали по паркету женские каблучки, решительно передвигались стулья и, вероятно, открываясь и закрываясь, прерывисто поскрипывала дверца шифоньера. Узкое лицо Звягина было усталым, тонкие морщины прорезались в уголках век, постриженные под мальчика седеющие волосы спадали на длинный лоб – будто не лицо, а гипсовая маска предельно переработавшего человека. Не перебивая, я слушал его и оглядывал кабинет, запущенный, неприбранный, по всем стенам завешанный афишами его фильмов, золотописными дипломами разных фестивалей; пыль волокнистым пушком лежала на паркете, на полированных островках рабочего стола, заваленного грудами нераспечатанных писем, папок со сценариями.

– А! Пожалуйста, входи, Валерия! – сказал он и с артистически виноватой улыбкой глянул на открывшуюся дверь смежной комнаты. – Ради Бога…

В кабинет вошла молодая женщина с раскинутыми по плечам волосами, одетая в похрустывающий синтетический плащ, ее красивое, знакомое лицо (видел в каком-то кинофильме) было надменным.

Не выпуская чемодан из руки, обтянутой перчаткой, она коротким кивком поздоровалась со мной и, шелестя плащом вокруг открытых колен, прошла в переднюю. Звягин, вежливо извиняясь передо мной, вскочил и вышел следом. Потом из передней донеслись сдержанные голоса и его фраза:

– Мы ведь договорились. Ты возьмешь абсолютно все: мебель, вещи, в том числе и машину, я на тебя ее уже оформил. Только, умоляю, делай все это, когда меня нет дома. Я не хочу, чтобы мы расстались, извини уж, с ненавистью.

Она гневно прервала его:

– А ты хочешь, чтобы мы расстались смеясь? Я настолько плохая актриса, что и зарыдать не сумею? Я способна скулить, как щенок. И оплакивать Максима.

– Валерия, умоляю, оставь его мне. Ты актриса – дети не твоя специальность. Ему нужен я, мужчина…

– Кому ты нужен? Мужчина! Посмотри на себя. Лицедей!

Гулко хлопнула дверь на лестничной площадке и щелкнула цепочка. Звягин вошел в комнату и, с отяжелевшими глазами, утомленно провел рукой по влажному лбу, будто стирая морщины, после чего с непонятным смешком похлопал себя по груди и спросил, не бывает ли у меня здесь вот некой сосущей пустоты.

И сейчас, вспомнив, что три года назад пришлось быть нечаянным свидетелем этой неприятной сцены, я опять испытал грустное любопытство к Звягину, встречаясь с ним вот здесь, в баре Шереметьевского аэропорта. И мне было неловко видеть задиристый взгляд Журавлева, нацеленный то на Звягина, то на Машу, стесненно глотающую кофе из чашечки.

– Так что же вы везете в Париж? – с усмешкой повторил Журавлев. – Какую-нибудь любовно-сентиментальную муть?

– А что везете вы, почтенный коллега? – спросил сдержанно Звягин, и, не дожидаясь ответа, заговорил: – Впрочем, и я, и вы плаваем в своих проблемах, как корабли под разными флагами. Вы рассматриваете мир прагматически, с точки зрения материальных благ. Так ведь? А я пытаюсь взглянуть на человеков с точки зрения грехопадения Адама и Евы.