Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

А располагались мы все на нескольких широких ступенях летней террасы Детсада, — открытых на улицу, на свежий воздух, — «Откуда льётся мир и где увидишь всех»…[21]

Дан приказ: ему на запад,
Ей — в другую сторону.
Уходили комсомольцы
На Гражданскую войну, —

пели дети и воспитатели; пели друзья и родственники тех и этих, случившиеся тут же, у нашего ансамбля под рукой; пели иногда и подоспевшие отдыхающие санатория и, наверное, работники клуба (из которого в Детсад просочились вышесказанные литавры, — тогда могло показаться, что и сквозь стену!)… Лица у всех были серьёзные, задумчивые, честные. И свежий летний зелёный запах травы подымался около нас, поющих, — особенно внятный при первом, едва заметном, повечерении.

Ты мне что-нибудь, родная,
На прощанье пожелай.

Начни я только перечислять песни нашего репертуара, боюсь, одни их названия затормозили бы весь рассказ, так много их было…

По военной дороге шёл в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год, —

гремели мы изо всех сил, —

Были сборы недолги, — от Кубани до Волги
Мы коней подымали в поход.
Среди зноя и пыли мы с Будённым ходили
На рысях на большие дела;
По курганам горбатым, по речным перекатам
Наша громкая слава прошла.

А надо было ВИДЕТЬ, какого рода коллекция типов выкрикивала эти слова! На всех на нас были белоснежнейшие жабо, достойные натурщиков Ганса Хальса («Помнят псы-атаманы, помнят польские паны Конармейские наши клинки!»), а на макушках — настоящие черноблестящие цилиндры, для дополнительной элегантности сдвинутые ещё и немного набекрень, — все — в одну сторону:

Веди ж, Будённый, нас смелее в бой!
Пусть гром гремит, пускай кругом гроза!
Мы беззаветные герои все
И вся-то наша жизнь есть борьба!

Прошу представить себе компанию, одетую по-буржуйски, но ведомую в бой красным командиром! Замещал которого (наверное, временно?) дядя Петя-баянист, со своей стороны тоже — в жабо и в цилиндре, щеголевато и залихватски сдвинутом на ухо!

По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд…

И не напрашивается ли здесь (для сравнения) «дивизия» (или, вернее, рота) незадачливых и франтоватых лондонских шпионов, которые тоже были не прочь попасть в передрягу, не снимая белых перчаток, и которые Г. К. Честертоном так броско нарисованы в романе «Человек, который был Четвергом»? Но всё это, конечно, не совсем всерьёз говорится; нетрудно догадаться, что были мы, так сказать, всего лишь ДЖАЗ-БАНДОЙ, одетой, как, вероятно, положено быть общеевропейским джазменам (и отчасти — хористам) по тогдашней буржуйской моде. Она вступала, конечно, в некоторое противоречие с нашими боевыми песнями, — тем более, наверно, забавное, что несоответствия на этом не завершались. Ведь, говоря кстати, лишь только с макушки и до плеч мы были экипированы во всё буржуазное, а дальше — от плеч вниз — одеты кто во что горазд; от платьев с безрукавками и (латаных иногда) штанов на лямках — до каких-нибудь ситцевых сарафанов и до любой бумазеи, ветхой и пёстрой, как летняя бузина… Сверху до плеч — буржуи. Ниже, до пят — пролетарии! И как же иначе? «Чуть бой снова», — вперёд, плоёные воротники и чемберленовские головные уборы!

И, — чтобы уж по всем долгам рассчитаться с вопросом цилиндра, — ещё два слова о нём. На гравюрах и других изображениях он кажется… чуть ли не вырубленным из блестящего куска базальтовой скалы! Ну так ничего подобного: носить его очень легко, — одно удовольствие! На башке он почти не чувствуется, на мысль не жмёт, а под подбородком схватывается удобной и незаметной резинкой.

Плыли, плыли тучи,
Где песок горючий.
Разорвали…

(не помню что!)

Во

роны летучи.Чуть
Бой
Снова —
Мы двинемся в строю;
Дай,
Конь,
Повод,—
Не вздрагивай в бою!

А мне слышалось «Даль. Конь. Повар». Так я и пела! Чего никто в общестройном гаме, конечно, расслышать не мог. А что? Зачем так уж, по-вульгарному, вникать в каждое слово? Ведь главное в песне — воодушевление! Не так ли? — Так ли. (Как говаривал, отзываясь на «Не так ли», Иван Киуру).

Взрослых утомляет продолжительное участвование в хоре, особенно если имеются у них и другие заботы, — это дети могут долго не замечать своей усталости. И, может быть, это естественно, что в какой-то момент — с боевой и совершенно неугомонной, казалось, тональности мы соскальзывали на другую, почти лирическую:

Шёл отряд по бережку,
Шёл издалека, —