Мягкая мощь. Как я спорил с Бжезинским и Киссинджером

В то время как подобные взгляды чрезмерно сбрасывали со счетов уникальную глубину и широту американских рынков капитала, благодаря которым страны готовы держать доллары, роль Европы в валютных делах и Международном валютном фонде практически сравнялась с американской. Размеры и влияние европейского рынка привели к тому, что американские компании, желающие осуществить слияние, вынуждены получать разрешение не только от Европейской комиссии, но и от Министерства юстиции США, как это сделала GE в 2001 г., когда ЕС отклонил ее предложение о поглощении Honeywell. А в эпоху Интернета американские политики заботятся о том, чтобы американская практика не противоречила европейским нормам защиты конфиденциальности информации: «Хотите вы этого или нет, но ЕС устанавливает стандарты защиты конфиденциальности для всего остального мира». Короче говоря, к лучшему или к худшему, но Европа может стать равной Америке по силе.

В то же время Европа сталкивается со значительными ограничениями в степени своего единства. Несмотря на пятидесятилетнюю интеграцию, национальная идентичность остается сильнее общеевропейской, а национальные интересы, хотя и приглушенные по сравнению с прошлым, все еще имеют значение. В течение многих лет интеграция осуществлялась на основе франко-германского сотрудничества. Европа была для Германии (с учетом ее истории) одновременно и целью, и заменой более напористой внешней политики. Для Франции не существовало противоречий между Европой и напористой французской внешней политикой до тех пор, пока у нее была «в кармане» Германия. По мере того как Германия росла после воссоединения, проводила более «нормальную» внешнюю политику и настаивала на большем весе при голосовании по европейским вопросам, отношение французов к институтам ЕС становилось все более осторожным. Как сказал премьер-министр Франции Лионель Жоспен, «я хочу в Европу, но я остаюсь привязанным к своей нации. Сделать Европу, не отменяя Францию или любую другую европейскую нацию, – вот мой политический выбор». Более того, продолжающееся расширение Европейского Союза за счет жителей Центральной Европы означает, что европейские институты, скорее всего, останутся sui generis, но скорее конфедеративными, чем федеративными. Перспективы создания сильной федеративной Европы, возможно, исчезли, когда первоначальные шесть стран согласились на расширение, включающее Великобританию и часть Скандинавии. Вопрос о том, превращается ли ЕС в государство, лаконично резюмирует гарвардский политолог Ан-Дрю Моравскик: «Большинство информированных наблюдателей предпочитают говорить о «постмодернистском государстве», в котором ЕС правит не вместо национальных правительств, а рядом с ними».

Все это не означает умаления значения европейских институтов и того, чего они достигли. Правовая интеграция растет, решения Европейского суда заставляют страны-члены менять практику, а количество дел, рассматриваемых судом, увеличивается на 10 % в год. С другой стороны, интеграция законодательной и исполнительной власти отстает. Европейский парламент играет полезную, но ограниченную роль, а явка на его выборы ниже, чем на выборы в национальные органы власти. Когда в декабре 2000 г. пятнадцать стран-членов провели в Ницце саммит, посвященный реорганизации институтов и подготовке к возможному вступлению двенадцати новых стран, они не пожелали укрепить Европейскую комиссию и парламент. В то время как голосование по принципу «большинства» было распространено на дополнительные вопросы торговли, на налоговую политику и политику социального обеспечения по-прежнему распространялось право национального вето.

Особенно много споров вызвала интеграция внешней и оборонной политики. В 1999 году в ЕС была введена должность высокопоставленного чиновника для координации внешней политики, а также достигнута договоренность о создании шестидесятитысячной группировки войск для вмешательства в кризисные ситуации с необходимым командным составом, разведкой и полномочиями по принятию решений. Однако стремление Франции создать независимую структуру планирования сил, которая дублировала бы возможности НАТО, не было принято. Другие европейские страны хотели быть уверенными в том, что новые силы не приведут к ослаблению НАТО и американских обязательств перед Евросоюзом. Идея создания скромных европейских сил, «отделяемых, но не обособляемых» от НАТО, на самом деле могла бы укрепить альянс, позволив лучше распределять нагрузку за счет расширения возможностей Европы по урегулированию мелких внутриевропейских конфликтов. Некоторые представители американских оборонных ведомств скептически отнеслись к новым силам, но даже отношение французов было неоднозначным. Как отметил Карл Кайзер, немецкий политолог, «первыми, кто закричит, если американские войска уйдут из Германии, будут французы, поскольку они все еще опасаются гегемонии Германии».