Мясник (СИ)

Мы сворачиваем от набережной к ряду пятиэтажных домов. Впереди приветливо светятся окна крошечного гастрономического магазинчика, скорее павильона, и я хмуро думаю, что может там найдется что-нибудь горячее или, на худой конец, горячительное — я успею по быстрому зайти и захватить чего-нибудь. Но, прежде, чем мысль успевает оформиться, а мы — дойти до павильона, как яркий свет в нем гаснет и жалюзи опускаются с такой поспешностью, словно кто-то в павильоне специально ждал нашего появления. Выходит женщина — уж это-то точно настоящая женщина… по-моему… — с сумкой, в беретике и сапожках с квадратными носами. Она смотрит на часы и тщательно закрывает павильон. Женщина стоит в круге бледно-желтого света от фонаря, и, даже несмотря на метель, мне ее хорошо видно — челка цвета красного дерева, яркий макияж, пухлые губы, накрашенные коньячным цветом далеко за контур, возраст за тридцать, причем скорее далеко, чем близко за тридцать. Меня она видеть не может, на Кужавского же смотрит равнодушно и быстро уходит, опережая его метров на шесть.

«Женщина» останавливается, чтобы в очередной раз поправить застежку на сапоге, а когда снова идет, в ней что-то меняется, и я не сразу понимаю, что именно. Только, когда Кужавский сворачивает к небольшой незаасфальтированной горке, соединяющей один двор с другим, я осознаю, что в его походке, во всех движениях, до того словно расслабленных и рассеянных, появилась уверенность и упругость, он больше не бредет бесцельно и бестолково, он идет в определенном направлении. Он идет за женщиной. Я убеждаюсь в этом, когда мы проходим через два двора и небольшую футбольную площадку. Кужавский идет не так уж быстро, но расстояние между ним и женщиной постепенно и ненавязчиво начинает сокращаться. Ветер рвет капюшон с его головы, и он придерживает его руками, изредка покашливая, и его каблуки едва слышно постукивают по припорошенному снегом льду.

Район, по которому мы идем, мне знаком — он состоит из множества дворов и множества углов. Дворы очень хорошо просматриваются из конца в конец, что очень затрудняет мое продвижение — то и дело приходится ждать, пока женщина, а следом за ней и Кужавский скроются за очередным углом, выскакивать из-за своего и мчаться к тому, за которым они исчезли, чтобы повторить все заново. Красться огородами не представляется возможным — слишком много всяких заборчиков и решеток, а густых изгородей, за которыми можно укрыться, здесь нет — новостройки, голые, необжитые. Окон светится уже совсем мало, фонарей почти нет, темно, и то и дело я обо что-нибудь спотыкаюсь, несколько раз даже чуть не падаю, но злиться и чертыхаться некогда. Я испытываю самый настоящий охотничий азарт, дело, судя по всему, близится к развязке, и я почти уверена, что сейчас-то и пойму окончательно, что хранится в этой маленькой шкатулочке, которую Кужавский до сих пор старательно прятал внутри себя, под хамством, весельем, любовью к работе и усиленным интересом к женскому полу. Что он прицепился к этой дамочке? Надеюсь, он не собирается ее ограбить? Или может это его знакомая, может он хочет разыграть ее… тогда, значит, Наташка ничего у него не «забрала» или «забрала», но не все. Я машинально перекладываю пакет в левую руку, а правая словно сама по себе ползет в карман, и пальцы надежно обхватывают шокер, слегка вытаскивая его.

Женщина и Кужавский скрываются за очередным домом, и я ускоряю шаг. Я знаю, что сразу за этим домом небольшой подъем, площадочка, а за ней проходит объездная дорога и с одного бока начинается длинный ряд гаражей, за которым небольшой пустырь и опять идут дома. На пустыре когда-то хотели построить детский парк, и даже начали работы, вырыли несколько внушительных ям, завезли какие-то материалы, но потом бросили и взамен возвели рядом еще несколько серых точечных девятиэтажек, которые кажутся стелами на могилах каких-то неведомых великанов. Я осторожно, по-индейски выглядываю из-за угла, но тут же, позабыв про осторожность, скользя взбегаю по горке, пересекаю площадочку, выбегаю на заснеженную дорогу и начинаю судорожно вертеть головой по сторонам, прикрывая глаза от летящего в них снега.

Никого нет.