Мясной Бор

— Найдется кому писать, — проговорил Кузнецов. — Не дело ты говоришь, Лазарь, заныл будто новобранец. Сам и напишешь… А смерти, если хочешь, как таковой не существует. Мне думается, что есть просто переход из одного состояния в другое. И потом, ты ведь продолжишь существование в нашей памяти. Ведь если погибну я, а ты закончишь войну в Берлине, то напишешь об «Отваге», о товарище батальонном, Севе Багрицком. И обо мне, редакционном шакале Кузнецове…

— Непременно напишу! — воскликнул Перльмуттер. — Не сомневайся в этом, Витя…

— Значит, и я не умру на этой войне, а буду воскресать всякий раз, когда ты вспомнишь обо мне.

— Ты прав, — задумчиво проговорил Лазарь. — Для меня вот Лермонтов никогда не умирал. Да и для всех русских людей тоже…

Они стояли у облепленной болотной грязью полуторки и разговаривали о бессмертии, которое оба давным-давно заслужили.

Лазарь Перльмуттер обвел глазами искореженный лес вокруг.

— Давно не слыхал пения птиц, — сказал он. — А ведь тут и соловьи должны водиться.

— Соловьи уже отпели, — заметил Кузнецов. — Сейчас тут впору воронам каркать, но их тоже распугала война…

— Да, вороны были бы здесь к месту, — согласился Перльмуттер.

Он заговорил вдруг для Виктора непонятно, прочитал первые строчки памятного с детства Артура Рембо, но вспомнил, что Кузнецов не знает французского, помедлил, подбирая слова, потом принялся негромко, печально произносить:

Ночные, траурные птицы, Из разоренных ветром гнезд К распятьям у пустых борозд Слетайтесь, черные провидцы… Над пожелтелою водой Рассейтесь злобною ордой!

Прокаркайте над бездорожьем, Где с незапамятной зимы Черны могильные холмы… Напомните о них прохожим! В ком голос чести не умолк,

Завещанный исполнит долг. На ветке дуба, как на мачте, Расселись чинною толпой… Я славке майской крикну: пой! По нашим храбрецам не плачьте, По тем, кто спит среди травы И для грядущего мертвы.

— В будущем я хотел бы остаться живым, — заключил, с минуту помолчав, Лазарь. — Ты знаешь, Виктор, в «Философии общего дела» Николай Федоров говорит о том, что история как факт есть взаимное истребление, истребление друг друга и самих себя, ограбление, расхищение через эксплуатацию и утилизацию внешней природы, всей земли, есть собственное вырождение людей и умирание. Доколе же человек будет истребителем себе подобных и хищником слепой природы? Ты веришь, Виктор, что эта война будет последней?

Кузнецов достал из кармана давным-давно пустую трубку и сунул ее в рот. Это помогло ему овладеть собой, ибо слова Лазаря задели ответственного секретаря: подобные мысли давно не давали ему покоя.

— Верю в разумность человека, — сказал он. — Разрушить природу, думаю, человеку не под силу, ведь он только часть ее. Но вот изменить среду обитания человек может. Сделать ее такой, что ему в этой среде не останется места.

Перльмуттер усмехнулся:

— Оптимистом тебя не назовешь, но такой подход единственно честный…

От дороги подошел регулировщик. Мокрые ватные брюки на нем болтались вокруг ног жалкими мешками. На голове шапка с жестяной зеленой звездой, телогрейка, похожая на старушечью, последнего срока носки, кацавейку. Подпоясан брезентовым ремешком, кожаные давно уже съели.

— Товарищи комиссары, — обратился он, заметив звезды на рукавах кузнецовской гимнастерки, — лежневку опять разбомбили… Капитан Ряховский просит помочь. Не справляемся мы…

Кузнецов вызвал редактора, и Румянцев отдал приказ, ставший уже привычным: тот, кто не занят на выпуске газеты, отправляется на ремонт дороги.