Мясо снегиря (гептамерон)

Я подмигиваю ей, той, которая в прозрачном шелке, которая воспринимает меня как Предмет своего обожания. Она приподнимает одно плечико, заигрывая, хлопает глазами, в каждом по омуту, в любое могла глядеться когда-то меланхоличная красавица Аленушка, и сама бросается со всего разбегу в мягкую постель, словно в омут, желая в ней утонуть от хохота, а не от девичьей тоски.

Девичья тоска о несбыточном — то же самое чувство приближения смерти. Женщины меньше боятся кончины, так как сами же ее и порождают…

Ей вовсе не нужен психоаналитик. Она лежит некоторое время тихо, давая мне рассмотреть ее внимательно, по маленьким кусочкам…

Вот ее ушко с дырочкой — драгоценная раковина, подаренная морем, в которую я шепчу что-то сладкое и воображаю шум прибоя… Завиток ее прядки на височке окрашен золотом царской чеканки, чуть в медь. Я дую, и он, вопросик из волосков, колышется чуть травинкой… Крошечный подбородок — дикий абрикос с неуловимым пушком, принадлежит челюсти со здоровыми зубками… Первое, что сгнивает — это хрящики! Ну, какого черта я вспомнил! Пуховая!.. Абрикосы, абрикосы!!!

— Хи! — говорит она.

— Ха, — отвечаю.

Переворачивается на живот, кряхтя нарочито. Лопатки из-под рубашки торчат, как нарождающиеся крылышки, и я их поглаживаю, уверенный, что когда-нибудь они превратятся в чудесные размашистые крылья.

Ей надоедает лежать спокойно, и она неожиданно садится мне на живот. Я ощущаю ее худенькую попку и беру в свои ладони улыбающееся личико с алым ротиком. Такого цвета бывают надувные шарики на исторический май. Ее щеки теплы и гладки… Она начинает прыгать на мне, я этого не ожидаю и прогибаюсь, чтобы не было больно.

— Прекрати! — говорю почему-то строго, и она смотрит на меня удивленно из-под длинных рыжеватых ресниц, готовая обидеться. — Прекрати! — повторяю ласковее, и она принимается гладить щетину на моих щеках.

Пальчики, их фаланги чуть влажны и прохладны. Мне приятны их прикосновения. Краем уха я слышу плеск воды в ванной, которую оккупировала моя Ночная женщина, и вновь переключаюсь на Утреннюю.

— Доброе утро! — говорит она. Ее голос журчит, как родничок, и почему-то у меня наворачиваются слезы, которые я тотчас сглатываю.

— Доброе утро, моя дорогая! — здороваюсь.

Меня, предмет моего существа, охватывает приступ любви. Столь пронзительный, что мурашки манной крупой несутся по моему телу от пяток к кадыку, адамову яблоку, которое она любит трогать в тот момент, когда я сглатываю.

Господи, насколько реже я стал думать о смерти!!! Что происходит?

— Я люблю тебя!

— Ха!

После очередного «ха» я запускаю пальцы ей под мышки и принимаюсь щекотать худенькое тельце, чувствуя ребрышки, как у ягненка, — мягкие и тонкие.

Она заливается смехом. Это ее любимая минута. Хохочет всласть…

Мама, как я ее люблю! Это моя любимая минута!

Мама, вероятно, ты уже настолько далеко, настолько стремителен твой полет к первородству, что кричи я тебе вдогонку, что — люблю, люблю! — ты не услышишь, не тормознешь, чтобы оглянуться на того, кому ты подарила смерть!..

Но сколь бы я ее ни любил, ни боготворил, все равно остаюсь для этой женщины лишь предметом, хоть и обожания. В том есть и радость, и грусть…

— Ты женишься на мне? — спрашивает серьезно.

На мгновение мне хочется все забыть и сказать — да! ДА! ДА! Но за стенкой шум воды из крана обрушивается водопадом, и я вспоминаю женщину ночную, которая не считает меня предметом и даже иногда задумывается над вопросом, есть ли у меня душа, или кусок чьего-то зада в груди!

— Ты женишься на мне? — переспрашивает, чуточку заволновавшись от моего промедления с ответом. Через уголок рта сдувает царскую прядь с повлажневшего лба.

— Нет, — отвечаю с улыбкой, чтобы ей не было больно.

— И не надо, — отвечает тоже с улыбкой и слезает с моего живота, переставая быть наездницей, просто ложится опять рядом. — Хи!

Она не слышна. Только еле-еле ее короткое дыхание. Будто заснула… И я немного забываюсь, оборачиваясь в себя глобусом, и нахожу мою конструкцию, полностью отвечающей определению — Предмет. Я — предмет сочинения Бога… Или…

Бесы кружат!!! Оглядываюсь, ничего не вижу, не слышу даже хлопанья крыльев…

Тихо.

Тихо греет щеки солнце из окна. Глаза закрываются, и мы засыпаем…

Ей шесть лет. Я — предмет ее обожания! Любимый папка-предмет! А та, которая полощет в ванной свое тело, — ее мамка! И что интересно, ее моя Шестилетка тоже считает Предметом и тоже обожания…

— Вы что, с ума сошли!

Это ночная женщина отхлестала по морщинистым щекам старика Морфея, заставив нас сесть в кровати и раздраить глаза, словно люки подлодок.