Мятеж

Вопрос стоял именно так, иначе стоять он и не мог, — но в этом убедились мы лишь позже, когда узнали всю правду о ликвидации Семиреченского фронта и о настроениях освободившейся Красной Армии. Мы пробеседовали здесь часа три. Какой-то седенький старичок с благочестивым видом записывал все, что говорилось, то и дело перебивая вопросом:

— Что вы изволили сказать?

Старикашка был, видимо, глух. Я ему сначала сердобольно отвечал, но потом перестал, и что он там записывал, уж, право, не знаю: вряд ли что и слышал путем.

Когда мы снова очутились в своем сказочном жилище, немедленно же притащили целую гору некоего жарко дышавшего кушанья. Это был пилав. Мы наелись, признаться, до невменяемости. Потом стащили с окованного сундука эти самые чудесные одеяла и стали стлать их на полу; уложили нас, укутали, потушили свечу. В окна мягкой и широкой волною вливался лунный свет. В комнате, увешанной и устланной коврами, было таинственно и до странности тихо. Мы затаили дыханье, не двигались, словно по уговору, и думали, верно, все об этой сказочной обстановке, об этой фантастической восточной таинственности. Уснули. Ночью, приподняв голову, я видел, как один из хозяев сидел, скрючившись, возле сандала и что-то пришептывал. Так сладко и мягко мы не спали давно, а пожалуй, и никогда не спали. Поутру нас окружили те же заботы, что и вчера, и не было никакой возможности от них отказаться: отказавшись — обидишь хозяина. А это совсем не входило в наши расчеты. Скоро тронулись дальше, на Чалдовар.

В нем не задержались:

Путь-дорога лежит за Чалдоваром на Беловодск: это осиное гнездо белогвардейского мятежа в 1918 году. Тем более необходимо было здесь ознакомиться с настроением жителей, узнать — какими они живут интересами, чем недовольны, чего ждут, на что надеются. Уже через полчаса после того как мы приехали, народу привалило к Совету человек четыреста; полегоньку нас осматривали, ощупывали, спрашивали: кто, дескать, такие, зачем их, мужиков, собрали и нет ли новой «набелизации»?

— Да разве уж так часто вас мобилизуют? — удивился я.

— Не… не часто…

— А чего же вы всполошились?

— Да, ишь ты, сказывали, — военные будто люди наехали и весь народ на площадь загнать велят…

— Не загнать, — поправляю бородатого собеседника, — это я просил собрать вас сюда, чтобы потолковать о разных делах…

— Толковать, што не толковать… — ответил он и сразу замолк. Потом, после долгой паузы, чесанув за ухом, волосач еще раз брякнул: — Толковать, што же… оно можно… Только будто мужика прибижать хочут.

— Это как прибижать?

— А землю отымать, надыть, жалают… Однем оттянуть, а другем отдать…

— Полно, отец, — говорю ему успокоительно, — отнимать никто ничего и не собирается.

— А киргизне?

— Што?

— Ей, говорят, все теперь пошло: и скотина у ней будет своя, и земля от нас под ее отойдет.

— Да ты давно на своей-то пашешь земле? — спрашиваю его.

— Сызмальства, — проворчал волосач…

— Кто же у тебя — никто и не возьмет… Это, знаешь, о какой ты слышал земле, будто ее киргизам станут возвращать? Это вот что после шестнадцатого года…

Я пояснил ему, в чем дело. Старался как можно проще, убедительней, наглядней растолковать, что полунищей киргизской бедноте, возвращающейся ныне из Китая, надо помочь всемерно: это долг государства, это долг каждого честного человека…

Нас окружила густая толпа любопытных: всем охота была послушать приезжего. Слушали молча. Участия в разговоре никто не принимал. Даже не кивали головами, не пускали, по-обычному, односложных крепких выраженьиц. Но лишь только сказал я про необходимость помочь киргизам, как толпа загудела оживленно:

— Што не помочь! Кто против помощи… Каждому помочь надо… А чем помогать-то? А што мы дадим? А как он станет работать-то? Кто его научит, да кто ему соху-борону подарит, — где это купцы такие?

И пошли и пошли — заговорили.

Был нащупан один из основных вопросов, о котором могли они говорить, не расходясь, три дня и три ночи…

Этот вопрос буквально всех интересовал и волновал. На наш разговор подходили все новые и новые кучки, толпа у лавчонки выросла настолько, что не было смысла вести дальше частную беседу, — полезней было начать собрание. Когда я об этом заявил — дружно согласились, и, уже залезая на ящик, вдогонку я слышал напутственные слова:

— Не больно красно только нам, штобы покрепче да попроще… Разную там «историю»-то не больно: ты о земле побольше.

Мы беседовали часа четыре…

От вопросов общеполитических, от оценки общего положения в Туркестане мы перешли к Семиречью, к крестьянству, к земле. И толпа разгорелась. Выступали охотно сами, указывали, как приходится потеть над землей, какою ценой дается им хлеб.

— А после этого отнять? Это што же за право такое? — выкрикивал с ящика желторотый сморщенный мужичок годов под пятьдесят. — Я ее, матушку, томлю-томлю своей работой, а тут на тебе…

— Правильно, верно!.. — кричали кругом.

Это мужичка подбодрило и воодушевило.

— Землю надо взять, вот што, — кричал он еще громче, — сама она не дается… Взять ее надо, да и взять-то умеючи.

Толпа замерла, слушала с восторженным вниманием.