«Мятеж (Командарм). Жестокость. Испытательный срок. Последняя кража» (сборник)

В дежурке нас опять встретил Узелков. Опять стал приставать к Веньке с просьбой допустить его к Воронцову. Венька сказал, что Воронцов не игрушка, и принялся перебирать свежую пачку писем, только что доставленных с почты и лежавших на столе дежурного.

– Все-таки, Вениамин, ты извини меня, но ты очень жестокий человек! сказал ему Узелков. – Неужели ты не способен понять, что беседа с Воронцовым мне нужна не для игры, а для работы?

– Ничего я теперь не способен понять, – ответил Венька, так и не найдя письма. – Иди к начальнику. Вы с ним, как я замечаю, дружки и все хорошо понимаете. А я ничего не понимаю.

– Да, теперь я вижу, что ты человек, не обижайся, но я вижу, что ты человек недалекий. – Узелков вынул из портфеля книгу. – Мне сегодня случайно пришлось прочесть вот это твое письмо, и я страшно удивился. Хотя я не охотник читать чужие письма, тем более любовные.

Узелков раскрыл книгу, и из нее выскользнул и полетел на пол конверт с письмом.

Венька быстро наклонился и поднял его.

Я узнал конверт того письма, которое он всю ночь писал перед нашей последней операцией. Как это неприятно, что оно попало в руки Узелкова.

– Ты где его взял? – спросил Венька.

– Не вытаращивай глаза, – насмешливо попросил Узелков. – Я еще не арестованный. И тут нет ничего загадочного. Твое письмо лежало в моей книге «Огонь любви», которую я давал читать Юле Мальцевой. Сегодня она вернула мне мою книгу…

Венька быстро перечитал свое письмо, потом тщательно и спокойно разорвал его и разорванное положил в карман.

В дежурку вошел наш начальник. Он вынул из застекленного ящика, висевшего над головой дежурного, ключ от кабинета и, выходя из дежурки сказал:

– Малышев, зайди ко мне.

Узелков пошел за ними. Но начальник не принял его.

Венька вышел из кабинета минут через пятнадцать вспотевший, взъерошенный и злой.

Я спросил:

– Ну что, не пойдем к Долгушину? Пожалуй, поздно.

– Нет, почему? Пойдем. Куда угодно пойдем, если надо.

По дороге он все время плевался, точно попробовал что-то горькое.

Я ни о чем его не спрашивал.

В окнах здания укома партии и укома комсомола горел свет, когда мы проходили мимо. Даже одно окно на втором этаже было распахнуто. У раскрытого окна сидела завучетом Лида Шушкина и стучала на пишущей машинке, несмотря на поздний час.

Мы остановились под окном. Венька спросил, в укоме ли Зуриков.

– Уехал, – сказала Лида, навалившись грудью на подоконник и высунув стриженную после тифа голову из окна. – Вчера еще уехал насчет двухнедельника по борьбе с самогоноварением. И от вас ведь тоже кто-то поехал…

– А Желобов, не знаешь, сейчас в укоме партии?

– Нет, – замотала головой Лида. – Он тоже уехал. Да вы что хватились-то? – удивилась она. – Все сотрудники ушли уже по домам. Я вот одна сижу. Просто беда, какая запущенность в личных делах!..

Она еще что-то говорила, но ни я, ни Венька не слушали ее. Я смотрел на Веньку. У него было какое-то странное лицо, будто он в самом деле тяжело заболел.

– Ну ладно, – сказал он, словно очнувшись, – пойдем к Долгушину, если ты хочешь… Я не возражаю. Мне все равно.

У Долгушина он слегка успокоился. В передней перед зеркалом аккуратно причесался, подтянул голенища сапог, оправил гимнастерку и вошел в павильон, как всегда входил в общественные места, чуть приподняв голову.

В глубине павильона на деревянном помосте смуглый и длинный, чем-то напоминающий змею молодой человек в черном костюме с белой грудью, размахивая соломенной шляпой-канотье, отбивал чечетку и выкрикивал входившую тогда в моду песенку о цыпленке жареном и цыпленке пареном, который тоже хочет жить. Он трудился добросовестно, этот молодой человек, то подпрыгивая, то приседая и в сидячем положении, на корточках, продолжая отбивать чечетку.

– Умеет, – посмотрел на него Венька, но не улыбнулся.

Долгушин заметил нас, когда мы уже уселись в дальнем углу.

– Ох, какие дорогие гости пожаловали! – подбежал он стариковской рысцой к нашему столику.

– Ужин бы нам, – сказал Венька.

– И пивка позволите?

– И пивка.

Уже накрыв на стол, Долгушин, изогнувшись и заглядывая нам в глаза, спросил:

– Говорят, поймали вы этого самого Воронцова?

– Поймали, – кивнул Венька.

– Говорят, начальник ваш сильно отличился? Говорят, он сам и ловил его и очень отличился? Перестрелка, говорят, была?

– Была, – опять кивнул Венька.

– Вот видите, – округлил глаза Долгушин. – Ну, хорошо. Очень хорошо. И он еще больше изогнулся перед нами: – Интересно, что же вы будете теперь делать с ним? Застрелите, наверно…

– Застрелим, – механически подтвердил Венька.

– Ну, хорошо, – опять сказал Долгушин. – Очень хорошо. А я думал, вы его еще судить будете.

Венька почти не слушал Долгушина. И поэтому я, чтобы не было неясности, кратко объяснил, что мы никого не судим, мы только ловим, а это уж суд решит, что с ним делать, с Воронцовым.

– Суд? – снова округлил глаза Долгушин. – Ну, это хорошо. Очень хорошо.

– Что хорошо? – сердито спросил я.

– Все хорошо, – сказал Долгушин. – Поймали – значит, хорошо. Теперь уже будет полное спокойствие. – И, взмахнув салфеткой позади себя, как лиса хвостом, отошел от стола.