Мятежники

На самом деле, любой гармонический звук, услышанный им, никогда не забываясь, оставался в памяти. Он мог вызывать их усилием воли… В детстве это получалось само собой, в юности стало труднее, но он не утратил этот дар до самого смертного часа, так и не поняв, зачем ему это – помнить все – от дребезжания колокола сельского храма до звона курантов в Петропавловской крепости…

Когда Мишелю исполнилось шестнадцать лет, маменька выразила надежду, что он станет опорой их старости и останется в Кудрешках. Но любезный сыночек твердил одно: хочу учиться! Маменька плакала, учеба означала разлуку, а папеньке становилось кисло при мысли о предстоящих расходах. В конце концов, Мишель переупрямил, батюшка со слезами на глазах продал заливной лужок, старый возок выкатили из сарая, привели в порядок, и так как маменька не за что не пожелала расставаться с Мишелем, все семейство отправилось в неближний путь до Москвы. Ехали на «долгих», маменька по дороге беспокоилась – как и что там будет в Москве? Уповала на помощь сестрицы, второй супруги сенатора Муравьева-Апостола… У них был дом на Басманной, знакомства, протекции.

Милый Мишенька собирался поступить в университет и слушать лекции профессоров, чтобы понять, наконец, – кто он, для чего живет и что должен делать. Ибо делать после победы над Наполеоном было решительно нечего.

Его поколение находилось в дурацком положении – не хватало двух-трех-четырех лет до тех, кто успел побывать в деле: на их же долю, похоже, выдались не подвиги, но обыденность – сие было обидно и несправедливо.

В Первопрестольной семья остановилась в доме у старшего брата. В ближайшие дни маменька и Мишель нанесли визит тетушке. Она пригласила их к обеду.

В доме Муравьвых-Апостолов на Басманной жило более 30 человек. Сенатор, его супруга, дети сенатора от первого, несчастного брака, и от второго – счастливого и покойного, родственники – дальние и ближние, слуги, гувернантки, гувернеры, компаньонки, приживалки, друзья родственников, парочка просто знакомых и семья соседей-погорельцев. Сенатор был человеком гостеприимным, единственное, чего он не любил – когда его беспокоили в его рабочем кабинете.

Матвей и Сергей наутро уезжали: Сергей – в Петербург, Матвей – в Полтаву, адъютантом в штаб генерал-губернатора Репнина. Последний вечер в Москве братья решили провести в лоне родной фамилии. В преддверии разлуки Сергей был печален, а Матвей – рассеян и раздражен. Впрочем, во время таких вот полуобязательных семейных обедов он почти всегда чувствовал раздражение и скуку. Он любил своих, но раздражали мелочи – искусство заштопанная парадная скатерть, начищенные до блеска медные подсвечники с сальными свечами, бросающие тусклый свет на новенькое столовое серебро, и гастрономические шедевры. Матвей подсчитал, во сколько обошлась вся эта роскошь, доставлявшая столь быстрое и преходящее удовольствие и понял, что есть абсолютно не хочется. Налил себе вина, взглянул на брата, поднял бокал:

– Твое здоровье, Сережа…

Когда на пороге гостиной, появился молодой человек, слишком взволнованный, чтобы понять, что его тут не очень-то и ждут, дурно одетый с всклокоченными рыжими волосами, Сергей вздрогнул, как от громкого звука или вспышки света: ему показалось, что он его уже знает – очень хорошо и давно, знает настолько, что может предсказать его будущие слова и действия.

Сенатор дернул щекой и мило улыбнулся Мишелю, шутливо погрозив ему пальцем.

– Ну-с, молодой человек, с какой целию припожаловали в Москву?

– Приехал учиться, – отрапортовал Мишель, – брать лекции в Университете. С целью держать испытания….

– Похвально, похвально…

«Откуда я его знаю? – думал Сергей, – где я мог раньше видеть это лицо… Необычное, весьма необычное… Скулы татарские, глаза раскосые, подбородок как у греческой статуи, а нос – курносый, как у Прошки. Где я его видел? Манеры провинциальные – кланяется слишком низко, тетушке ручку не поцеловал, а чмокнул на всю комнату, так звонко, что стекла задребезжали…» – Сергей тихо засмеялся, повернулся к Матвею. Брат, закусив губу и побледнев, смотрел куда-то вниз, застывшим взором.

– Что с тобой? Нога?

– Нет. Руки.

– Что?

– На руки его посмотри…

Рука провинциального гостя не лежала на подлокотнике кресла спокойно: длинные пальцы, словно разделенные по прихоти природы не на три, а на четыре сустава плясали по отполированному дереву странный танец, отстукивали некий ритм, вели неведомую партию в невидимом оркестре.

– Забавный юнец, – тихо произнес Сергей.

– Мне кажется… – начал Матвей.

– Что?

– Ничего, пустяки…

Странные пальцы гостя напомнили Матвею о других таких же худых и длинных и худых, но мертвых, неподвижных. Он с трудом вытащил из них томик Стерна в потертом переплете со страницами, пересыпанными табаком…