Мятежники

– И еще… Вот ты мне рассказывал давеча, что о рабстве в любезном отечестве узнал, только когда в Россию из Парижа вернулся. А я рядом с сим рабством вырос, с младенчества его привык обычным порядком вещей почитать. С младых ногтей думал, что так Богом устроено: душами торговать. Я рабство наше считал делом совершенно естественным… Пока не понял, что и я – такой же раб, только из благородных…

– Ты? – Сергей удивился. – Да какой же ты раб?

– Самый обыкновенный. Раб папеньки своего, раб государев, раб обстоятельств, наконец.

Мишель наигрывал одной рукой какую-то унылую и незамысловатую мелодию.

– Нет, отчего же? Мы – дворяне и сами судьбу свою определять вольны, – возразил Сергей.

– Но зачем ты сидишь тогда в Ржищеве? Не лучше ли в столице было: свет, театр, балы? Можешь не отвечать, я знаю: история семеновская, государь гневается. Но только вот ты, к примеру, ни в чем не виноват. Так за что ж наказан?

– Такова сила вещей, и она нас сильнее…

– Нет! – Мишель ударил вдруг по клавишам кулаком. – Человек должен быть свободен, свободен всегда и во всем. Я это с юности ранней понял. Хотел дипломатом стать, все страны объездить… да ничего из тех мечтаний не вышло. Папенька проклясть обещал, ежели в службу военную не пойду, маменька плакала… Я и пошел в службу. Ныне жалею о том, что не настоял на своем. За отказ от свободы своей плачу. Для чего я родился, рос, учился? Для чего меня святой угодник отмолил? Чтобы здесь, в Ржищеве сидеть?

– Какой святой угодник? Ты мне не рассказывал…

– Так расскажу; погоди. У меня жизнь короткая и скучная, историй в ней мало, так что я их на особые случаи берегу. Маменька моя очень набожна: когда брат Володя погиб под Фридландом, ее нервы совершенно расстроились, и она почти каждый день бывала у обедни. Мне тогда было три года от роду. Маменька рассказывала, что я заболел горячкою и угасал на руках ее. Не ел, ни пил, не спал – только плакал… Даже папенька растревожился и распорядился лекаря из Нижнего привезти. Тот меня осмотрел, развел руками и предложил уповать на милость Божью. Маменька тут же изрядно использовала сии рекомендации, приказала заложить возок и отправилась в городишко один, у нас, в Нижегородской губернии. Ей сказали, что в тамошнем монастыре старец есть – молитвами любые хвори лечит. Вот он-то меня и отмолил. Маменька рассказывала: я все плакал да метался, а как он начал молитву надо мной творить – заснул. И проснулся совсем здоровый. Я старца-то помню, сие первое воспоминание мое! Высокий такой, борода длинная, лапти огромные… Помню, как он маменьке сказал, что меня апостол в рай поведет, – Мишель рассмеялся, – знал бы тот старец, что я в тринадцать лет из папенькиного шкапа тайком буду Вольтера таскать и к афеизму склоняться!

– Апостол в рай поведет? – удивленно переспросил Сергей, – так и сказал?

– Именно так: я преотлично помню, да и нянька мне потом эту историю много раз припоминала: особенно когда я шалил и не слушался, – Мишель вздохнул, – вот такая история… В отрочестве я думал, что стану не менее, чем фельдмаршалом, коли мне после смерти моей будет такая честь на небесах оказана. Ныне же думаю, что прежде надо свободным человеком сделаться. А без того – какой может быть рай?

– Мне в Париже гадалка мадам Ленорман предсказала, что меня повесят. Впрочем, она сие не только мне предрекала… Возможно, для того, чтобы нам, победителям, неприятность сделать, – задумчиво произнес Сергей, – глупости это все, Мишель. Хочешь, спою тебе?

С момента приезда своего Сергей собирался петь впервые: офицеры, сослуживцы его, предпочитали музыке карты и водку, а их жены – наливку и сплетни. Но в тот вечер, когда лето встречалось с осенью, а лучи заходящего солнца освещали облака пыли над дорогой – просто невозможно было не петь. «Впрочем, – подумал Сергей, – сегодня Ржищев и без музыки неплох». У него было превосходное настроение.

– Ну, что тебе спеть?

Мишель порылся в нотах, разбросанных на верхней крышке фортепьяно.

– Вот это.

– Неужто выучил?

– Назубок знаю, могу и без нот сыграть, – Сергей протянул руку, хотел отнять листы. – Нет, нет, отдай – воскликнул Мишель, – вдруг собьюсь, тебе каватину испорчу – сам ее хочу услышать страстно.

Мишель, подглядывая одним глазом в ноты, начал фортепьянную партию – несколько серьезных, почти грозных аккордов в нижнем регистре – и легкий, смешной, веселый ответ – в верхнем. Его пальцы летали над клавишами.

Сергей любил каватину Фигаро, сочинение Россини – вещь новую, не совсем привычную: веселую, с внезапной нежной вкрадчивостью в середине и пафосом ближе к финалу… Сергей вдруг испугался, что Мишель собьется… и чуть было не ошибся сам, вступил на пол-такта позже…

Знакомый до последней черточки пейзаж за окном вдруг ожил: облако пыли, доселе висящее неподвижно над дорогой, двинулось, закрутилось, вытянулось, развеялось, превратилось в бричку, стремительно влетавшую в Ржищев. Мишель, не замечая ничего, врастал пальцами в клавиши, вырывал из них необходимые ему – и Сергею звуки.

Бричка замедлила ход, свернула на проулок, ведущий к дому.