Мятежное хотение

— Садись подле меня, вот сюда садись… рядышком. Здесь когда-то царица сиживала. А сегодня твое место будет. Нравится тебе здесь, Федунья?

— Как же место царицы может не понравиться, только высоковато оно для моего зада, — хихикнула девка, и Иван понял, что она капризничать не станет.

— Эй, стольники, налить девонькам по полному стакану медовухи. И пить до капли, чтобы государя своего не обидеть! А вы, гусельники, играйте побойчее, так, чтобы тоску с души своротить.

Весело бренчали гусли, и берендей, распалясь от крепкого вина, наяривал частушки. Девки поначалу жеманились, стыдливо прикрывая косынками лица, а потом, поглядывая друг на дружку, помалу входили в веселье.

— Бабы! — орал Федор Басманов. — Докажите государю нашему, что веселиться умеете! Сымайте платья, пусть Иван Васильевич красу вашу сполна разглядит.

Замешкались девки, а государь уже на Федунью прикрикнул:

— Сымай платье! Не силой же государь его стаскивать должен?

— Для государя и сорочку последнюю скинешь! — не растерялась Федунья.

— А вы чего, бояре, насупились?! Или царские слова для вас не указ?! Скидайте на пол свои опашни! Не сметь отставать от девиц!

Следом за гусельниками заиграли скрипотчики, наполняя комнату бесшабашным весельем.

— Эй, карлы и карлицы! — выкрикнул Иван Васильевич. — Помогите же боярам разнагишаться. Да пока последние порты с них не снимете, не отступайте! Ха-ха-ха! — обнимал за полные плечи Федунью царь.

В Трапезную комнату понабежали карлы и карлицы. С гиканьем и свистом маленькие разбойники набросились на бояр и, не считаясь с чином, вытряхивали их из рубашек и портов.

Рвались кафтаны, трещали опашни, а на полу беспризорно разбросаны платья и порты. Бояре не отставали от государя: без стыда голубились с девками, хватали их за голые бедра. А любимый царский шут Онисим подхватил под руку обнаженную девку и чинно засеменил по кругу. Два нагих тела забрали все взгляды, у одних это вызывало хохот, другие только слегка улыбались, и только немногие наблюдали эту сцену со страхом.

Невозмутимыми оставались только стольники, которые чинно ходили между столами и подавали с подносов солонину с чесноком и пряностями.

Охмелев совсем, скатился под стол Иван Челяднин, а опрокинутый кем-то соус красным раствором закапал на голову боярина.

Девки перестали стесняться совсем. Басманову уже не нужно было теребить их громким голосом, они крикливыми галками галдели частушки и не уступали в сальности самому Малюте Скуратову.

— Свечи гаси! — распорядился Иван. — И разбирай по бабе! Местов под столом для каждого хватит. Ежели кто при свечах захочет, так неволить никого не стану. Ба! — заприметил Иван Васильевич среди всеобщего безумия мрачную фигуру князя Семена Оболенского[57], который жался в самом углу и, видно, совсем не желал попадаться на глаза государя. — А ты чего, Семен Федорович, при наряде? Я же сказал разнагишаться! Или твоя плоть так стара, что ты ее напоказ девкам выставить стесняешься? — весело поинтересовался Иван. — Так мы тебя неволить не станем, мы князю степенную бабу найдем и такую же ветхую, как и он сам! — хохотал государь.

Губы у Оболенского от обиды задрожали — выплюнуть бы ругательства, да никак нельзя, царь перед ним! Василий Третий тоже насмешником мог быть, но бояр перед холопами не срамил.

— Если ты, Иван Васильевич, в срам обратился, так не думай, что за тобой и остальные бояре последуют! — дерзко отвечал князь.

Иван Васильевич слегка отстранил от себя Федунью и попросил ласково:

— Продолжай, Семен Федорович, знаю я, что в речах ты удержу не знаешь. Сказывали мне бояре, что ты батюшке моему мог правду в глаза глаголать, вот и я хочу тебя послушать.

— Не хула это, государь, от боли идут гадкие слова! Накипело у меня. Вот здесь все стоит! — чиркнул большим пальцем по шее боярин. Князь Оболенский и вправду был зол на язык. Ему ли бояться самодержца, если его род в знатности не уступает царскому. Семен Федорович был боярином еще тогда, когда нынешний господарь и не народился. И кому как не старейшему из бояр знать про порядки московских государей. — Срам все это, Иван Васильевич! Бога бы побоялся, вспомнил бы своего покойного благоверного батюшку. Вот кто христолюбив был! А ты вместо поклонов и молитв, исполнения дел царских баб пропащих во дворец наприваживал и сам им в грехе уподобился. Даже халата на тебе нет! Грудь нагая, а бабы и вообще стыд потеряли. Тьфу! — смачно харкнул боярин. — Смотреть не на что. Если не боишься стыдом бармы великокняжеские запятнать, ежели наплевать тебе на то, что челядь о тебе молвить станет, так подумал бы о нас, о слугах твоих старших, кто еще твоему батюшке служил и не привык к такой срамоте.

— Поучи ты меня неразумного, князь, — совсем ласково просил царь, — поучи.

Веселье угасло.

Последний раз ударили по струнам гусельники — праздник закончился и для них: карлицы, пряча свою убогую наготу, забились по темным углам.