Мятежное хотение

Петр Шуйский поднялся. Ныли колени (застудил, видать). Еще неделю назад этот же караульщик подставлял ему спину, когда он сходил с коня, а теперь сам до господина возвысился — боярином помыкает.

Шуйский стал опоясываться, но караульщик зло вырвал у него пояс и выговорил:

— Не положено татям кафтан опоясывать. Вот будет на то государева воля, тогда и дам.

Выйти боярину без пояса — это все равно что бабе пройтись по базару нагишом. Проглотил Шуйский и эту обиду и, обесчещенный, затопал к двери.

У ворот монастыря их дожидалась небольшая толпа горемычных. Без шапок и распоясанных, их погнали к Москве, чтобы они своими прошениями собрали себе на трапезу. Что выпросят, то и съедят.

С любопытством и страхом взирали на Петра Шуйского, который от прочих татей отличался богатым нарядом с длинными рукавами. Знатный у боярина был охабень!

— Никак ли, тать из «лучших людей»! — дивился народ. — Да, видать по всему, сам Петр Шуйский.

И, сняв шапки, крестились, как будто мимо проносили покойника.

Смерды совали в руки татям ломти хлеба, а нищий бродяга сунул боярину гривну. Трудно найти больший позор, чем получать милостыню от нищего.

А караульщик, заприметив яростный взгляд Петра Шуйского, предостерег:

— Держи! Может, на это серебро пряников тебе купим.

ЧАСТЬ III

Чрево у Анастасии Романовны раздулось неимоверно. Она едва передвигалась по дворцу, боярышни, закрыв царицу платками со всех сторон, оберегали ее от дурного глаза. Иван Васильевич выписал у престарелого императора Сигизмунда лекаря, который следил бы за царицей. Но Анастасия опасалась мужского взгляда, не впускала его в покои, зато охотно окружала себя ворожеями и знахарками. Ворожеи, глядя на огромное чрево царицы, говорили, что будет мальчик; знахарки, разглядывая ее пупок и трогая его пальцами, утверждали — родится дочь. И Анастасии оставалось одно— ждать дня, когда она наконец разрешится от бремени, чтобы прекратить наскучивший спор.

Две недели она уже жила в Москве. Кремль кое-где уже залатали, по новой отстроили женскую половину дворца, но в покоях еще было неуютно — вместо привычных фресок мелованые разводы, да еще кое-где стены обтянуты цветастым полотном. Скука! Это не батюшкина изба с девичьими посиделками.

Иван Васильевич обещал расписать царицыны покои сразу, как только отстроит дворец, который уже понемногу оживал. Хлеб тоже не растет сразу на том месте, где погулял огонь. Поначалу лезет дурная трава, пробивается кое-где татарник, а уже потом затянется паленое место веселым цветом и земля воскреснет.

Так и Москва.

Город не воскрес сразу, поначалу заживал отдельными избами черных людей, потом выстраивался деревянными церквушками, а уж затем, подпирая небо огромными барабанами крыш, поднимались боярские хоромы.

Поредел лесок у Москвы: вырубили сосновый бор, только огромный кустарник, который рос в излучине Москвы-реки, остался нетронутым — это любимые охотничьи угодья государя. Даже в лихую годину черные люди обходили их стороной: зимой не ломали хворост, летом не жгли здесь костров. Слишком суров был запрет.

Утром Анастасия Романовна отправила девок на Серебряный ряд за волоченым золотом, а еще чтоб серебра купили впрок. Боярышни сумели угодить царице: купили золотую канитель у торговых немцев и снесли ее в светлицу к царице. Анастасия целый день провела за рукоделием, вышивала епитрахиль[44]. Очень хотелось работой порадовать приболевшего митрополита, а кто посмеет отказаться от благочестивого труда царицы — примет с благодарностью.

На шее у царицы был простой медный крестик, а свое огромное, украшенное изумрудами распятие она пожертвовала на восстановление престольной.

Алексей Адашев[45], назначенный в Челобитный приказ, смущенно принял царицын подарок:

— Как же ты, государыня, теперь без него будешь?

— Буду как и все, крест медный носить стану. И еще вот. — Царица стянула с пальцев золотые кольца с бриллиантами и положила на стол перед окольничим. — Возьми и это, Алексей Федорович, нечего мне наряжаться, когда Москва в головешках, словно вдова в трауре, стоит. И сама я нарядное платье не надену, пока город не отстроится.

На следующий день боярышни обрядили царицу во все темное. Она не желала носить белого платья, а золотые украшения, жемчужные нити пожертвовала на восстановление церквей.

Народ прозвал Анастасию «Милостивой» с того самого дня, когда она впервые разъезжала по церквам, одаривая нищих щедрой милостыней, и по темницам, освобождая узников, И сейчас, когда царица пожертвовала свои украшения на восстановление первопрестольной, стало ясно, что московиты не ошиблись.