Мятежное хотение

Вернулся царь в Москву другим, и столица уже была иной.

Иван Васильевич медленно привыкал к новой Москве: к хороводу выстроенных хоромин, к новым площадям и торговым базарам. Даже крики зазывал и купцов казались ему не такими громогласными, как прежде, — исчезла в них беспечность и веселость. Куда подевалась былая бесшабашность, а сами базары как-то потускнели и сделались тише. Видно, и городу требуется время, чтобы свежие язвы затянулись коростой.

Только базар неподалеку от дворца как будто остался прежним. Спалил огонь деревянные прилавки и торговые ряды, но купцы отстроили их по новой уже на следующий день и, как прежде, нарекли: Мясной ряд, Калашный ряд.

Лобное место тоже оставалось прежним. Здесь все так же толпился народ — деловые люди и бездельники дожидались царских указов и вестей. Все те же напыщенные бирючи[56], высоко задрав бороды, зачитывали царскую волю и милости. С их слов царь Иван карал и жаловал. И они, набравшись царского величия, чинно всходили на Лобное место.

Прежняя была Москва и все же не та. Может, изменилась она потому, что сам царь сделался другим. Холопы знали царя безудержным в веселье, неистощимым на бедовые выдумки: то коней через толпу прогонит, то забавы ради девку расцелует, а то вдруг надумает дурачиться в кулачном бою или вдруг заставит родовитого боярина надеть кафтан наоборот, и ходит лучший муж, уткнув рыло в воротник, на потеху государю и черному люду.

Присмирела Москва.

Тише сделалось и в посадах. И государь уже не тот, что раньше — беззаботный отрок, бегающий с ватагой сорванцов. Сейчас это был самодержец, покоривший Казанское ханство, и отец, потерявший сына, желанный муж и государь, испивший горечь предательства. Все было. Все познал Иван. И в голове у царя Анастасия Романовна отыскала первый седой волос. Вскрикнул Иван от боли и затих под ласковой рукой царицы. Вот так бы и все беды из него повыдергать, как этот состарившийся волос. Да не получится, не видать печаль снаружи, слишком глубоко проникла вовнутрь.

* * *

Давно Иван Васильевич не выезжал на охоту, и этот зимний выезд по едва выпавшему снегу доставил радость. Аргамак беззаботно фыркал, выпускал клубы горячего пара — он норовил вырваться вперед, брал на грудь холодный зимний ветер, но твердая рука царя всякий раз сдерживала его от быстрой езды.

На берегу Яузы царь остановился. Склон был крут, и с самого верха, попирая страх, с ледяной горки съезжали мальчишки. Некоторое время царь смотрел, как они, не уступая друг другу в отчаянной смелости, рвали порты и протирали овчины (видно, в этот миг царю вспомнились собственные проказы), а потом, махнув рукой, повелел трогаться дальше.

Несколько раз санный путь перебегали зайцы. Беляки величиной с небольшую собаку останавливались неподалеку и, не скрывая настороженного любопытства, провожали царя немигающим взглядом. Псы гавкали, рвались вперед и задыхались от хрипа, но псари крепко держали в руках поводки, не давая борзым вырваться на свободу.

Иван Васильевич выехал не за зайцами, сейчас его занимали стада туров, которые паслись неподалеку от московских посадов. Иногда они подступали совсем близко к городу и внушали своими огромными размерами суеверный ужас крестьянам, которые никак не отваживались прогнать их обратно в лес. Так и ходили они господами на пастбищах, поедая сытую рожь, пока густые дебри вновь не призывали к себе своих заблудших детей.

С недавнего времени стада туров заметно поубавились, и своим указом Иван Васильевич запретил на них охоту. Может, оттого они и разгуливали вольно, что почувствовали царскую опеку.

Губные старосты каждый месяц писали Ивану о том, что пойман злоумышленник, посмевший поднять рогатину на его добро, и царь разрешал казнить наглеца, как ворога.

Туры осмелели настолько, что подходили к выпасам и случались с коровами. И часто среди стада можно было увидеть черного теленка с огромной головой и белой полоской вдоль спины — это плод грешной любви между туром и коровой. Но если быки не смели пресечь коровий блуд, заметив вблизи стада могучего соперника, то туры похождения сородича воспринимали как оскорбление всему сообществу и немедленно изгоняли оступившегося из стада.

Ивану Васильевичу в прошлом году пришлось наблюдать картину, как три буйвола выталкивали из стада крутыми рогами огромного черного самца. Пакостник тур не желал покидать сородичей, заходил то с одной, то с другой стороны стада, но буйволы, наставив рога на обесчещенного, с завидным упрямством выпроваживали провинившегося прочь. Опальный тур не мог жить среди коров, но дорога назад в стадо ему была закрыта. Он стоял посреди огромной поляны и, подняв голову кверху, заревел. Государь услышал в этом реве столько боли, сколько не может плачем выразить и человек. Скорее всего он просил прощения у сородичей — слишком велика цена за слабость, чтобы быть отверженным.