Мятежное православие

Алексей Михайлович прекрасно понимал, что Соловецкий монастырь не мог жить без связей с Россией или по крайней мере с Поморьем. По здравому рассуждению следовало полагать, что большинство соловчан скоро одумается и выдаст главных мятежников. Принятых царем мер было более чем достаточно для подавления соловецкого сопротивления, но власти усугубили их грамотой трех патриархов: Паисия Александрийского, Макария Антиохийского и Иоасафа Московского, предававших непокорных анафеме, сиречь вечному проклятию, кроме тех, которые вскоре обратятся ко святой церкви с чистым покаянием». Понимая, кто является духовным лидером соловецких староверов, патриархи уделяли особое внимание осуждению архимандрита Никанора, пространно описывая его «покаяние» и данное в Москве обещание «прочих раскольников приводить в повиновение святой церкви». «Никанор, бывший архимандрит, и иные раскольники» — так говорила об участниках соловецкого сопротивления патриаршая грамота, доставленная отрядом вооруженных стрельцов.

Кратко пояснив Азарию, что написано в грамотах, Никанор предложил не откладывая объявить их на большом черном соборе. Он хотел, чтобы стрелецкий сотник и его люди сами увидели единодушие соловецких жителей, среди которых нет таких, к каким хотел бы обратиться царь. Никанор с сотником и товарищами еще шли по длинному каменному переходу в Преображенский собор, а вестовой колокол уже сзывал братию и трудников на совет для ответа самодержцу и церковным властям. Несмотря на зимнее время, людей в монастыре было так много, что вместе со стрельцами они едва поместились в огромном храме.

Ни страха, ни смятения не увидел сотник Чадуев в лицах собравшихся после прочтения московских грамот. Без долгих разговоров соловчане объявили и тут же записали свою ответную «сказку» Василию Даниловичу Чадуеву, обращаясь, скорее, к стоящему за его спиной царю Алексею Михайловичу Романову. Они на наиболее ярких примерах пояснили, как Никон и его приверженцы, а ныне на соборе приезжие греки «всю нашу православную христианскую веру на Русской земле нарушили», «истинное православие наше истребили вконец». Греческим иерархам досталось особенно:

«Всем православным ныне в Российском царствии видимо, что они, греческие власти, приехали из такой турецкой неволи и убожества не веру исправлять, но нас, православных, мучить и проклинать, и злата, и серебра, и вещей собирать. Сего ради мы их новой веры и преданий, которые святые апостолы и святые отцы нам не передали, не принимаем, но держимся прежней своей истинной непорочной православной христианской веры, апостольского и святых отцов предания, в ней же святые отцы угодили Богу, и все прародители твои, государевы (говорили монахи, забыв уже, что обращаются к Чадуеву. — А.Б.), благоверные цари и великие князи… благоугодно проводили дни свои».

Вера, которую мы отстаиваем, говорилось на соборе, «от начала Русской земли… благочестием сияла, как Солнце посреди круга небесного». За эту веру пострадали многие мученики — и напрасно приезжие греки «мучение и страдание наше за имя Божие и за православную веру страдавших хулят и почитают всуе». Уповаем, сказали соловчане Чадуеву, «что если и тьмами себе смерти узрим от них, новых учителей, и крови свои прольем, но православной своей веры истинной непорочной и предания и устава преподобных отцов Зосимы и Савватия не изменим до смерти».

Никанор видел, сколь сильное впечатление произвели на московских стрельцов спокойное единодушие и уверенность соловецких жителей, уцеломудрившихся на страдание за правую веру. Завершив свою «сказку», участники собора решили составить еще отписку самому царю. Удивленный Чадуев видел, что оказавшиеся в блокаде, преследуемые царским гневом люди искренне веселятся, когда с казачьей лихостью диктуют насмешливый ответ самодержцу по поводу изгнания присланного им архимандрита.

Мы, писали соловчане, православной церкви не противны, ибо ее предания полностью сохранили, «и твоему царскому величеству трепетны и страшны», «и никако не противимся твоему царскому повелению», но принять в обители Иосифа и Варфоломея не могли как людей низких и недостойных. Живо описав пороки обоих архимандритов, участники собора продиктовали писцу яркий рассказец об истреблении привезенной любимцами Алексея Михайловича выпивки: «…а и впредь бы, государь, от них во святой обители то же пьянственное бесчиние и бесчеловечие было пуще прежнего!»

Бога убоявшись, бежали архимандриты из монастыря, говорили, усмехаясь, монахи и трудники, и нам Бог принять присланные из Москвы новые книги не велит: они «с пергаменными нашими, которым лет по пятьсот, и по шестьсот, и больше, и со старинными печатными и письменными книгами ни в чем не сходятся даже близко. Также и греческие пестрые и черные власти, и киевляне, и архимандриты, и игумены, которые у нас ныне в ссылке под началом, до конца тех его никоновых книг ни в чем не похваляют и с греческими книгами не согласны же».