Миф о Христе. Том II

Так, вполне удовлетворительно объясняется «сильное, определяющее жизнь впечатление», какое производил евангельский образ Иисуса на миллионы людей. «Должно быть , от него исходит какая-то магическая сила», — полагает Вейс и указывает на то, что искусство во все эпохи постоянно использовало евангельские сюжеты и слова. «Истинный художник наверняка чувствует подлинное и жизненное, пусть он послужит для нас беспристрастным свидетелем того, что...» — Иисус был исторической личностью? О, нет! — Такого «довода» не признает даже Вейс, — но свидетелем того, что «евангельское предание, как бы оно ни возникло, является само по себе не чем-то неважным, а чем-то жизненным, истинным» (!). Как будто это противоречит тому утверждению, что «словеса господни» только потому пользуются безмерным уважением, и потому не замечаются их недостатки, что они, будто бы, принадлежат Иисусу, и посему ли при каких обстоятельствах не могут быть превращены в довод в пользу исторической реальности богочеловека Иисуса в обычном смысле!

Довод этот, — что следует повторять постоянно, — как и все прочие доводы, вращается в заколдованном кругу. И никто не обнаруживает это яснее самого Вейса, когда он в заключение своей книги взывает к читателю: «Возьми и прочти! Прочти хоть раз слова Иисуса так, как будто бы они были сказаны Иисусом, и ты признаешь, что это не только самое простое, но и самое правильное предположение».

Ну, это, ведь, и есть как раз то, что мы ставим в упрек теологии, даже когда она выдает себя за критическую, — что именно она до сих пор все еще читала эти словеса в евангелиях так, как будто они вышли из уст Иисуса, и не имела в виду противоположного предположения. Пусть, конечно, это самый простой и самый удобный способ поладить с евангелиями; но неужели поэтому-то он один только и правилен? При такой постановке дела, теология, конечно, должна найти то, что она уже заранее предположила и допустила, как и правоверный находит в евангелиях того Иисуса, которого он ищет. Но чтобы это был «научный метод» и имел хоть малейшее отношение к подлинно-исторической научной работе, — вот это-то мы и отрицаем.

12. Сильная личность.

Если припомнить все то, что было сказано относительно мифического, ветхозаветного и талмудического характера деяний и слов Иисуса, то, кажется, трудновато будет со спокойной совестью поддерживать еще существование исторического Иисуса. Или, о каком отдельном деянии Иисуса, о каком его слове можно было бы с уверенностью сказать, что они, действительно, принадлежали историческому Иисусу? Не то, что многое приведенное в евангелиях, как доказано, выдумано, и потому, быть может, не все лишено исторической истинности. Наоборот, в них нет ничего, абсолютно ничего, — ни в деяниях, ни в словах Иисуса, — что не носило бы мифического характера, не восходило бы к параллельным местам ветхого завета или талмуда и тем самым не возбуждало бы подозрения, что оно послужило моделью и образцом для евангельского изображения. Пусть к нам больше не подходят с «неизмыслимостью» и «единственностью в своем роде» евангельского Иисуса! Пока нам определенно не назовут те места евангелий или моменты, к которым подходят эти эпитеты, — до тех пор мы можем считать себя в праве основанную на них аргументацию противников оставлять без внимания.

Это — полное непонимание фактов, когда говорят, что признаваемая «мифическая примесь» в евангелиях принципиально ничего не доказывает против их историчности, и пытаются из этого состряпать «методологический» промах у отрицающих существование исторического Иисуса. Ошибочный метод как раз у поборников исторического Иисуса, которые держатся за него, хотя не могут представить доказательств историчности хотя бы одного места в евангелиях.

Если все детали евангельской картины, как это имеет место в руках исторической критики, расплываются в мифологическом тумане, то тем самым, как раз с методологической точки зрения, отпадает всякое право, после устранения этих «что» и «как» исторического Иисуса, удерживать еще отвлеченное «так что» последнего. «Это значило бы, — говорят, — ниспровергнуть устои истории, если бы не стали верить в существование Христа и в истинность рассказов его апостолов и авторов священного писания. Брат Цицерона говаривал также: это значило бы ниспровергать устои истории, если бы стали отрицать истинность предсказаний дельфийского оракула. Я спрашиваю христиан, — думают ли они, что ниспровергают устои истории, отрицая этот мнимый оракул, и счел бы римский оратор ниспровергнутыми устои истории, если бы он стал отрицать истинность христианских предсказаний при условии, если бы он знал их; всякий защищает свою химеру, а не историю»[83].