Миф о Христе. Том II

Кто беспристрастно рассматривает это представление, тому вряд ли придет в голову, что здесь речь идет о внешнем историческом событии, об исторической личности. Ближе всего, быть может, эта идея подходит к гностикам, но прежде всего, к александрийской религиозной философии Филона, старшего современника Павла, и к его идее Логоса, как она позднее слилась в евангелии Иоанна с верой в Христа. У Павла Христос является другим именем для идеи человечества, кратким, но всеохватывающим выражением для идеальной совокупности всех людей, которая вместе с тем представлена в нем в виде личного существа. Как раз так Филон мыслит себе полноту божественных идей олицетворенной в образе Логоса, «посредника», «сына божия» и просветителя мира, и сливает воедино Логос с идеальным человеком, идеей человека. И как Христос делается плотью и принимает образ человека, так и филоновский Логос нисходит из своей сверхчувственной области и вступает в чувственный мир, дабы, как сила добра и освободитель от греха, привлечь к себе людей и вернуть их в их настоящее отечество, царство небесное, к их божественному «отцу».

Эта идея спасения людей через «сына» высшего бога стара и была широко распространена в древнем мире. Еще в вавилонской религии спаситель Мардук посылается своим отцом Эа на землю, дабы спасти людей от их душевных недугов и нравственной гибели. Греки подобных обожествленных «сынов» и благодетелей человечества чтили в Геракле, Дионисе, Язоне или Язие (греческая форма имени Иисуса), которые тоже, согласно небесному повелению, способствовали спасению людей, а после своей преждевременной и насильственной смерти удалялись в круг блаженных.

Особенно эта вера процветала в религиях Передней Азии и Северной Африки. Там, в таинственных культах, так наз. мистериях, чтили страждущего за человечество, умирающего и воскресающего бога: фригийцы — Аттиса, сирийцы — Адониса, египтяне — Озириса. В мандейских или гностических сектах, которые около начала нашей эры в стороне от официальной религии придерживались своеобразного идеала благочестия и к которым, по-видимому, в более широком смысле принадлежала также и еврейская секта ессеев, вера в божественного спасителя и божественного посредника стояла в центре религиозного мировоззрения. Да и иудейская апокалиптика того времени, жившая ожиданием скорого светопреставления, склонялась к этой идее и сливала образ божественного посредника с идеей мессии, чаемого освободителя Израиля от политического и социального гнета. Под гностическим именем «сына человеческого» выступает пред нами спаситель у пророка Даниила. При этом идея страждущего и умирающего искупителя стояла в несомненной связи с явлениями природы. Она выросла из рассматривания судеб солнца или луны, в подъеме и спуске их пути, во временном уменьшении, исчезновении и новом появлении их на небе, в связи с переживаниями ежегодно умирающей и оживающей природы.

Эта идея жила в вере в божественного сына и спасителя, который жертвует собою за своих, подвергается смерти, спускается в подземное царство, борется с адскими демонами, спустя короткое время поднимается из могилы и несет с собою миру новую жизнь. Больше того: даже израильские пророки обнаруживают влияние этого представления.

В 53 главе Исайи[27] мы встречаемся с образом так наз. «страждущего раба божия», который подвергается осмеянию, презрению и приносится в искупительную жертву за грехи своего народа, но со славою воскресает и достигает небесного величия. Конечно, пророк в данном случае имел в виду непосредственную участь своего народа и видел в последнем всеобщую искупительную жертву за остальное человечество. Но Гункель правильно заметил, что в указанном месте в основе, на заднем плане, стоит образ страдающего и умирающего спасителя. Больше того: Грессман 53 главу прямо возводит к происходящей из мистерий «культовой песне», которая пелась мистами — «посвященными» — в день смерти божества, и он убедительно и наглядно выявляет мистериальный характер всего данного места пророка Исайи.

3.1. Наивные доводы.