Миф Россия. Очерки романтической политологии

Принцип и метод газеты – выкроить из простыни носовой платок. Превратить страницу в абзац, сократить абзац до фразы. А потом, спохватившись, что от статьи ничего не осталось, разбавить всё полуграмотной болтовнёй. Они называют её актуальностью.

Писатели ненавидели критиков, ненавидели редакторов. Но хуже всего иметь дело с журналистами.

Журнализм как антипод литературы (ср. «фельдшеризм» и медицина врачей). Функция газетного журналиста – порхать над пузырями актуальности. Посидев на таком пузыре, ждут, когда он лопнет, чтобы перелететь на следующий. Когда же приходится заниматься литературой, – а они занимаются всем, – они отыскивают у Гомера аллюзии на кампанию борьбы с атомными реакторами, провозглашённую лидером такой-то партии.

Мышление журналиста: не мыслями, а словами-паролями, словами-индикаторами (Stichworter), маркирующими «актуальные темы», то есть всем известное, и задача их – вести читателя-потребителя прессы как бы с помощью дорожных знаков по давно проложенной асфальтовой дороге.

Единственно достойная из журналистских профессий – это, кажется, репортёр.

То, что называлось Читателем, сейчас называется Рынок. Когда мы говорим о вымирании Читателя (писателей больше, чем читателей; общество, в котором богач так же не читает книг, как и уличный оборванец), это просто означает, что для нас закрыт Рынок.

Рынок может интегрировать и нерыночные вещи; тогда они превращаются в рыночные. Коммерция предусматривает и то, что некоммерциабельно, привечает и приручает всевозможных enfants terribles, непродажность сама по себе продаётся. Коммерция охотно разоблачает сама себя – это тоже ходкий товар.

L? art pour Tart, искусство ни для чего: только для продажи.

Пузыри, которые вздуваются внутри текста; содержимое выплёскивается на поля. Свободно написанный текст (наподобие рассказа «Город и сны») с маргиналиями, с шифром-комментарием на полях; варианты, ссылки на другие тексты, параллели из разных областей, музыкальные цитаты, планеты, части женского тела.

Только, пожалуйста, не принимайте всё абсолютно всерьёз. То, что я делаю в литературе, есть систематическая борьба с авторитарным словом.

«Я – ложь, которая вещает истину» (Ж.Кокто, в письме к гомосексуальному другу Жану Марэ).

Das Werk ist die Totenmaske der Konzeption. («Произведение – это посмертная маска замысла». Беньямин).

Произведение – это выблядок замысла.

Надоевшие толкования «Смерти в Венеции»: умирание культуры, исчерпанность культурной эпохи и т. д. Не в этом дело, и не о том речь. Выдержка, самообладание, мужество, дисциплина качества, которых требует от писателя его профессия; и как эти стены и контрфорсы рушатся перед видением смертоносной красоты, под натиском противозаконной страсти.

Смехотворность рассуждений о том, что литература что-то там заимствует у тривиальной литературы, напр., детективные сюжеты и т. п. Дело обстоит как раз наоборот: тривиальная литература паразитирует на классике. Использует её открытия, перешивает мантию короля для камердинера. Доедает остатки былых пиров, допивает из бокалов. Но значение тривиальной словесности в том, что она развешивает флажки: дальше не ходить, дальше угодья пошлости.

Из неталантливого писателя превратился в талантливого неписателя.

«Женщина, размышлял он, это закрытая открытость: в своём платье она как бы без платья. То, что она скрывает, обнажено лишь до тех пор, пока остаётся сокрытым. Мужчине нечего скрывать, ибо всё известно заранее; о том, что «имеется» у женщины, ничего не известно, хотя бы вы тысячу раз видели всё это у других. Женщина оттого всякий раз другая, что она всегда одна и та же. Всякий раз все другие не в счёт – но лишь покуда занавес не поднялся. Если бы удалось раздеть её донага, вас постигло бы разочарование. Оказалось бы, что там нет ничего особенного! Оказалось бы, что там есть только то, что есть, и ничего более; оказалось бы, что разоблачённая истина уже не истина, и вы стали жертвой обмана. Потому что вам было обещано нечто иное, – что же именно? Очевидно, что обещанное, или, лучше сказать, заповеданное, можно узреть только внутренним, но не внешним оком, и достаточно отвернуться, чтобы тайна вновь засияла в своей непостижимой очевидности. Лживое откровение, думал он. Её неправда и есть её истинная правда. Её неуловимость есть не что иное, как её истина». («Аквариум»).