Миф тесен

«Если мы хотим, чтобы победил наш кандидат, мы должны поддерживать его, как чависты — своего, — горевал бывший директор нефтяной монополии Эди Рамирес. — Но и это не главное. У нас на совести один общий грех, мы забыли про людей с холмов. Когда государственные школы испортились, лет 20 назад, мы забрали оттуда детей и отдали их в частные школы. Когда испортились больницы, мы записались в частные клиники. Когда в городе стало опасно, мы натянули проволоку под током и наняли охрану. Теперь страной правит Чавес. При нем средний класс ни на минуту не может забыть, как раньше, что кроме нас есть целая страна».

Чавес — разновидность диктатора-демократа. Он был похож на античного тирана, в строгом историческом значении этого слова, — популярного лидера плебса, который опирается на низы и таким образом борется со своими конкурентами в верхах. Это диктатор-тиран — tyrannos в древнегреческом смысле: я с народом против аристократии, буржуазии и продавшейся им интеллигенции. Такому выборы даже нужны. Но, судя по тому, что мы видим в сегодняшней Венесуэле, они только мешают преемнику Чавеса, водителю автобуса Николасу Мадуро, который пришел к власти без выборов, на волне скорби по ушедшему команданте.

ФРАНЦИСК. НОВЫЙ ПАПА, НОВЫЕ ВРЕМЕНА ДЛЯ ЦЕРКВИ

В главной католической святыне Аргентины, соборе Нуэстра-Сеньора в Лухане под Буэнос-Айресом, меня больше всего удивили бездомные собаки, спокойно спавшие возле колонн под готическими нефами базилики, прямо во время мессы. Их никто не гонял — ни священник, ни служки, ни прихожане. Такого я не встречал ни в Северной Америке, ни в Западной Европе с их сентиментальным культом домашних питомцев и шумными экологическими лобби. А тут гораздо более бедная, гораздо менее сознательная страна — никакой «зеленой» партии в парламенте, никаких воинствующих вегетарианцев, у людей сплошь и рядом нет еды и крыши над головой, церковь консервативнее европейской, а вот поди ж ты — собаки в кафедральном храме. А вы говорите, почему Франциск.

В Аргентине я понял, что церковные нововведения или просто невнимание к каким-то старым запретам может идти не от давления извне — потому что так модно, так теперь принято, иначе про нас плохо подумают, — а изнутри, от любви и смирения. Собственно, как это и должно быть в церкви. И такие новшества, порой самые радикальные, могут вполне сочетаться с консерватизмом.

Наш Франциск

Новое имя папы, Франциск, очень симпатично мне и, должно быть, симпатично всем, кто застал то время, когда русская церковь ассоциировалась не с казаками, архимандритами на джипах и православными пикетчицами, держащими плакаты со словами, которые не всякий светский человек произнесет даже с глазу на глаз, а с Александром Менем, Сергеем Аверинцевым и Оливье Клеманом. Франциск Ассизский, в честь которого назвал себя новый папа, для русского интеллигентного православного человека, заставшего эти времена, совершенно как родной. Это ведь и любимое эссе Честертона о Франциске в переводе прекрасной Наталии Трауберг, и разговор с волком и птицами из «Цветочков», и его же «Песнь о Солнце» в переводе Аверинцева.

Хвала тебе, Господи мой, за все твои творения,

Особливо же за достославного брата нашего Солнце...

Это был такой идеальный, такой очень нужный нам всем святой, который свидетельствовал о том, что хотели услышать прихожане тогдашней церкви, еще не окаменевшей в гордости за собственное православие: что вот и у них там тоже есть свои несомненные святые (потому что как же можно сомневаться в святости Франциска), а значит, мы с ними не так уж разделены. Нашего слушался медведь, а их — волк и птицы, как когда-то, во времена до разделения церкви, львы слушались наших общих святых, на западе — Иеронима, переводчика Библии на латынь, на востоке — отшельников вроде Герасима Иорданского. И значит, мы можем любить друг друга, а не выкатывать друг другу старые конфессиональные счета.

Все, кто застал русскую церковь в эту ее пору, наверное, полюбили нового папу за одно это его дорогое сердцу имя. А те, кто не застал, вряд ли поймут, за что его так вот сразу и полюбить.

Его предшественник, кардинал Ратцингер взял себе имя Бенедикт, которое до него носили пятнадцать пап, имя основателя западного общежительного монашества и автора монашеского устава. Это имя подчеркивало преемственность, традицию и дисциплину. Кардинал Бергольо выбрал имя, какого не носил до него ни один папа. Зато это имя святого Франциска, который в XIII веке (один из периодов расцвета Европы) проповедовал добровольную бедность церкви, простоту, был инициатором движения снизу, не без труда получившего одобрение церковного начальства, называл всех братьями и сестрами, даже птиц, и считал, что монахам надо не запираться в монастырях, а жить в миру, в городах и деревнях, рядом с обычными людьми. Не как все, но рядом со всеми, не превозносясь и не гордясь своим отличием.