Мифогенная любовь каст

– Людей нет, но ведь они могли бы быть. Они были задуманы. Просто из этого ничего не получилось. Наебнулось это большое дело. И что теперь делать, Владимир Петрович? Имеет ли смысл эта война, которую мы ведем?

– Пойми, парень, – добродушно прищурился парторг. – Мы ведь воюем не за смысл, а за Родину. Любовь движет нами и нас не спрашивает, что мы об этом думаем. Ты вот, когда ебешься, спрашиваешь о смысле? Любовь просто двигает тобою туда-сюда. И все. А впрочем, ты еще пацан, небось и не ебался ни разу. Забыл я о твоем возрасте. Девчонки сейчас ранние пошли, а вот мальчишки – не знаю.

– Мальчишки сейчас поздние пошли, – мрачно сказал Максимка (кажется, он был задет словами Дунаева). – Я не ебался и никогда не стану ебаться. Я еблю через хуй кидал. Я в гробу ее видел, эту вашу еблю. Не царское это дело.

– А ты что – царь? – подъебнул парторг паренька.

– А может, и царь! Откуда вам знать? Сами говорите, неведомо, кто мы такие. А вы, товарищ капитан, подавно не знаете, кто я такой! – Максимка гордо вздернул смертельно побледневшее лицо.

– А кто ты такой? – напряженно посмотрел на него Дунаев.

– Хочешь знать? знай, – глухо ответил мальчик, внезапно переходя на «ты».

Его личико побледнело еще сильнее, как будто вся кровь ушла из него, черты заострились, глаза увеличились, в них проступило нечто иконописное. Голова оказалась увенчана тяжелой короной, усыпанной опалами и жемчугами, плечи опушились собольим мехом, тельце упаковалось в парчу. Ноги, вместо красных крыльев и золотых колес, обулись в красные, отороченные мехом, сапожки. На горле нарисовался кровавый шрам от смертельного удара ножом.

– Не царь. Но царевич, – еще глуше промолвил ребенок.

– Царевич Димитрий. Невинноубиенный, – в смятении пробормотал парторг, узнавая полузабытый облик, виденный им то ли на иконе, то ли на картине. Может быть, Васнецова или Нестерова.

– В Угличе убили меня. В честь Угля прозвали меня с тех пор Каменным. Но на страже России стою я в небесах слез, и в дни ее горя поспешаю на защиту ее, вооруженный. И врагам подношу смерть на подносе, как лакомое блюдо. И пока не снизойдет вечный отдых на врагов страны моей, я не успокаиваюсь и действую без усталости. И только тогда живу я мирно и без войны, когда погружен в мирный труд народ мой, записанный мне в законное наследство. Когда народ мой растит хлеб и ставит статуи на площадях, когда процветает каменноугольная промышленность и в таинственных шахтах народ мой ходит, как крот.

– Народ у нас неказистый, но бойкий, – некстати сказал Дунаев. Ему было не до уместных высказываний, так как его вдруг стало тошнить, просто выворачивать наизнанку. Он еле-еле сдерживался, чтобы не блевануть. Одновременно сильно захотелось спать. Все это вместе – головокружение, сонливость, тошнота, ощущение отравленности, вкус яда, поднимающийся изнутри, вкрадчиво входящий в полость рта, как вор, бесшумно вступающий в роскошную комнату, – все это были знакомые признаки близости врага.

– Ты вот рассказал мне, кто ты такой, – сказал он с огромным трудом, преодолевая тошноту и засыпание. – Спасибо, конечно. Но я сам разберусь, кто ты такой. Ну-ка, бич бесов, покажи мне истинное лицо этого паренька! – С этим криком он щелкнул над головой царевича своим серым хлыстиком.

«Цирк!!!» – успел он подумать в момент щелчка.

Сразу все изменилось вокруг. Вокруг был не цирк, но церковь. Старая, полуразрушенная, темная, с обвалившимся от ветхости иконостасом, оплетенная паутиной и бледной травой. В центре стоял открытый гроб, освещенный трепещущим светом свечей. Все как у Гоголя, в знаменитом рассказе «Вий». Только в гробу вместо девушки – мальчишеский трупик. Малыш. Совсем такой, каким Дунаев видел его в Смоленске. Свинцовое личико с облыми чертами и бледными веснушками. Аккуратно, по-домашнему причесанные светлые волосы. Чистая рубашка с короткими рукавами. Синие шорты до колен, гольфы. Прилежные сандалии.

Ясное дело, это был с самого начала Малыш, принявший образ Максимки Каменного. Да и в речах его то и дело проскальзывала несвойственная Максиму горечь. Горчинка. Следовало бы сразу насторожиться. А теперь – вот он, вроде бы совершенно беззащитный, никчемный, распластанный в своем гробу. Мертвенький. Что же делать в этой ситуации?

Антураж всей «сцены», воссоздающей рассказ Гоголя, подсказывал ответ. Дунаев хорошо помнил «Вий», да и без того понимал: сейчас начнется. В довершение всего, он обнаружил что на нем – задубевшая от грязи и старости монашеская ряса, подпоясанная верным «бичом бесов», в руках – нечто вроде молитвенника. На груди, вместо креста, висел бинокль. В целом, он чувствовал себя готовым отразить атаку врага. Атака не заставила себя ждать.

Судорожно он припомнил, что надо очертить себя кругом, иначе сразу – пиздец. Но круг он сделать не успел: времени хватило только раз взмахнуть хлыстом – на каменном полу образовался след в виде дуги. Сзади парторга защищала стена, на которой сохранились с трудом прочитываемые следы фрески – Страшный суд, с огромным, ветвящимся телом змия.

И началось.