Мифогенная любовь каст, том 2

«Хорошо! Пора, значит, в дорогу. Засиделся здесь», — подумал он.

На следующий день, когда все сидели за столом и ели, парторг спросил:

— Вчера что, была пасхальная ночь?

— Да что ты, батюшка, — откликнулась Ангелина. — Уже две недели как Красную Горку перевалили. Ты тогда весь без сознания лежал, умирал вроде как… Думали, на Светлое Воскресенье и отойдешь с Богом. Ну да Глашка выходила тебя.

— Да, спасли вы меня, хозяева дорогие. А нынче Бог в дорогу трогает меня, — произнес Дунаев и встал.

Он взял посошок, предложенный хозяевами, отказался от узелка, собранного в дорогу Глашей.

На прощанье поцеловал ее в лоб и перекрестил.

— Ну, желаю тебе родить легко. Мальчик будет. Назови Алексеем, как отца его. А когда подрастет, подари вот это. — Он протянул Глаше страницу из журнала «Звезда». — Скажи, передавал дядя Володя Дунаев. Ну, с богом.

И он тронулся в путь, сопровождаемый девчонкой-проводницей, которая взялась отвести его до Воровского Брода. Шел, обратив лицо вверх, как все слепцы. Вослед ему плыл шепоток чернодеревенских людей:

— Святой человек. По монастырям пошел, молить, чтобы мир войну отогнул.

Господень лес! Снова, снова ты принимаешь путника! Твои грязные дикие тропы, твои мокрые деревья, твои усмехающиеся дупла и трещины в коре, твои овражки, и мохнатые птицы, и ветер, украдкой дующий между елями! Кто ведет нас сквозь тебя? Только наше безумие способно протянуть нам руку. И еще девочки. В платочках или без платочков, в ситцевых платьицах и без платьиц, девочки с оцарапанной щекой, девочки с серыми блестящими глазами, безответственные девчурки, словно бы задохнувшиеся от хохота, безответные деревенские и бледненькие городские, смолянки и пионерушки, что от слова «пион», воспетого японцами и их фонариками… Одна из таких, еще не рожденная в мир, почивала в голове путника, другая вела сквозь лес, но он не чувствовал, не видел ни той, ни другой. Он не знал, нашелся ли он или, наоборот, потерялся в тех концах жизни, где жизнь уже неспособна перейти в смерть, потому что и жизнью-то уже не является она. Она… После грибов он был словно пьяный, шатался и часто падал на мох, но его поднимал детский голосок, неустанно повторявший: «Пошли, дядька! Пошли!» Он вставал, ловил в темноте слепоты ее руку и снова брел, часто ударяясь лицом о колкие ветки и не пытаясь уклониться от них. Попадись ему в руки бутылка водки или даже отвратительного самогона, он выпил бы ее до последней капли, так как опьянение не желало проходить, оно хотело усугубляться, оно желало дойти до абсолютной, визжащей степени.

«Допился до поросячьего визга», — подумал парторг, с удивлением припоминая, что вообще не пил спиртного.

Но постепенно он трезвел. Потом он заснул на пригорке, а когда проснулся — увидел, что лес вокруг стал слегка видимым. Серели стволы, серебрилась трава, и где-то далеко щурилось темно-перламутровое небо. Прямо перед ним, на фоне как бы подводной серебристости (это был рассвет), стоял силуэт маленькой девочки, словно бы вырезанный из черной бумаги. Она стояла неподвижно, потом сделала несколько танцевальных движений, вроде бы вращаясь вокруг своей оси.

— Проснулися? — осведомился участливый детский голосок.

— Как звать тебя? — спросил парторг, тяжело приподнимаясь. — Дуняша?

— Нет, дяденька, звать меня Ваша. Вашенькой кличут, — ответила девочка.

— А, — откликнулся парторг, будто что-то поняв. — Ты из Черных, значит. Мы, видать, вышли за пределы… Отдалились от Черных… Так?

— Я из Ежовки, — просто ответила девчурка. — А вас велено до Воровского Броду отвести, к дохтуру.

— А дорогу знаешь? — недоверчиво спросил парторг.

— Как не знать, — девочка, точнее силуэт девочки, усмехнулась.

— Ну пошли тогда. Мне доктор не помешает. Я совсем сошел с ума.

Девочка бодро поскакала вперед, а он двинулся вслед за этим тонким силуэтом, похожим на брызги чернил.

— У школьницы пальцы в чернилах… — механически повторил Дунаев строчку из забытого еще до Февральской революции стихотворения: